Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

Если кто хочет узнать, что мы есть такое вообще, тому советую почаще ходить на последние сеансы, когда крутят мультяшники столетней давности. Согласись, не хило для начала какого-нибудь эссе по социологии? Ну вот, предвкушая удовольствие от похождений занудливого зайца, я нагнулся завязать шнурок и обнаружил под ногами толстый, глянцевый журнал. Послушай, тебе не кажется, что я довольно-таки растолстел за эти годы? Многие знакомые дамы мне недвусмысленно дают понять, что пора сгонять вес. Одна, правда, баба заметила моё сходство с Бальзаком, что, как ты понимаешь, должно было мне польстить, но он же урод уродом был! К чему я это? Ах, вот что – журнал. Я полистал его, прикидывая приблизительно и так и эдак, сколько заработал бы я на таком материале, а к твоему сведению – журнал напролёт из статей, специальный, сугубый, но не в этом суть… да… вот и письмо – я говорил? – в нём лежало письмо. Кусок письма, косо надорванный. Чернила чёрные, это раз, второе – почерк размашистый, уверенный, явно мужской. Писавший, я сделал вывод, не чувствовал неловкости от помарок, перечёркиваний. Выходит он, мой новый вывод, натура цельная, решительная. Знаешь, мы, писатели, на три аршина в землю видим…

Ну, а адресовано письмецо было кому-то из Совписа или университета. Это точно, голову под «Стрелу» положу, что кому-то из этих снобов, и всё словами, что не упомнить, ничего не понять, а рядом сидела старуха, так у неё из глаза слеза текла, она подождёт, подождёт и вытрет её пальцем, палец прокуренный, меня тошнит, а глаз не могу оторвать от слезы. Тут старуха, там мороженое едят, чавкают, сзади парочка влюблённых. Так он её как до начала фильма стал целовать, так и не остановился до конца. Какой-то кошмар. Ну, старуха, ну, грузины, ну, чёрт с ними с акселератами, а немым-то зачем ходить в кино? Они что же это – по губам зайца научены читать? Смех и грех, словом. Я всё-таки начал читать и успел прочесть большую часть. Кусок текста я почти дословно запомнил, так сказать, постскриптум:

«… длительный и порой абсолютно неконтролируемый процесс фальсификации действительности привёл к тому, что твои терзания по части судеб искусства вызывают лишь недоумение, как беседы за круглыми столами, потрясающие своей откровенностью и честностью, а художественное произведение таких, например, видов (жанров? – тебе видней), как роман, эпопея, поэма, в том случае, если они не имитация и не гипостазирование формальных структур – существовать не могут, одни говорят одно, другие другое. Я же думаю, что в них отпала надобность и наряду с ними исчезла способность так называемого художественного предвидения. Ситуация настолько неправдоподобна, что нельзя не обратиться к расхожему выражению Достоевского. Значит ли это, однако, что упадок, свидетелями которого мы являемся, предшествует возникновению очередного подъёма? Если бы я преподавал обществоведение в ПТУ, я бы ответил утвердительно, с петрушечным блеском в глазах (читай журналы мод), но, к прискорбию и стыду своему, я ничего не преподаю, преподавать не собираюсь… Да и твои сомнения отношу к пагубному увлечению риторикой, совершенно неуместной в царстве голубоглазых блондинов, бесстрашных охотников и гуманистов…» и так далее.

К чему я говорю? Я говорю к тому, что, знаешь, о чём подумал, когда на экране забегали зайцы? Догадываешься? Да, надо уезжать. Упадок есть упадок, и только окончательный кретин может спутать его с ренессансом. Обуха, утверждает народная мудрость, плетью не перешибёшь. То, что я задыхаюсь тут, ясно, как дважды два. Каждый приличный человек задыхается от гнёта… мда… консервативности. Нет, ты ответь мне прямо – какой конформизм! Нет, ты оглянись! Ты во гневе оглянись! Ты представляешь? Зачем далеко ходить?

Вот тебе пример из жизни. Я сдаю повесть, где рассказываю о двух совершенно безобидных, безвредных людях. Обрисовал, знаешь, так – с юмором, беззлобным, чеховским таким юмором. Два характера, ИТРы: она ищет идеалы, не удовлетворена, не хочет варить суп, то есть сама хочет творить, а он тоже… ну, такой себе нормальный, обыкновенный человек – хомо сапиенс – представляет себе любовь по-другому: хочет уюта, тепла. Всё это я подаю многопланово, во всех срезах, как у Трифонова, – разумеется, совершенно независимо от него, в другом плане. Ну, и у них там заваривается настоящая каша. Пограничная, так сказать, ситуация в таком разрезе – начальник морально устарел, а он, то есть её муж, не поднял в нужное время голос, чего она, как ты понимаешь, простить ему не может. Презирает, оставляет, стало быть, – естественно! – уходит к молодому социологу, которого бросила жена, потому что, вопреки первой, жена социолога хотела уюта, комфорта, всей этой пошлости: особые холодильники, знаешь, машины, курорты. Что характерно, социолога Павла я направил в отдел для того, чтобы вскрыть некомпетентность старого начальника, проваливающего ответственное задание. Понятно? У них происходит открытый разговор. Всё всем становится ясно: начальник – рухлядь, он сам признаёт своё поражение, сдаётся, припёртый к стене неопровержимыми доводами – факты, факты! – а Павла, социолога, неожиданно для него самого ГЛАВК назначает руководителем всего НИИ, в котором работают мои герои. И вот тут начинается обратная карусель – она спохватывается, потому что как бы открывает в любовнике черты карьериста, не понимая, что таковы, на первый взгляд, новые качества бескомпромиссного работника, вскормленного молоком НТР, который, в ущерб личному счастью, ворочает делами, словно Микула Селянинович. Я эту параллель, надо сказать, всё время провожу красной нитью. Ну, проходит время (я в трёх словах), они снова выясняют отношения, а тот, первый её муж делает внезапно, между прочим, невероятное открытие в плазменной физике, которое сразу же внедряется новым директором (тонкость-то приметил?) в производство.