Аркадий Драгомощенко - Расположение в домах и деревьях

– Тоже, тоже, – как эхо повторил чернобородый, насаживая на большой палец пробку от шампанского. – И вы тоже.

– Гольской, вам не говорили, что вы осёл? – вежливо спросил мой собеседник.

– Представьте себе, нет, – ответил чернобородый, постукивая пробкой по столу.

– Ну и напрасно.

– Поговорить захотелось? – осведомился Гольской.

– Не с вашим кувшинным рылом…

– Верно, – согласился Гольской. – Ваше кувшинное рыло не для разговоров.

– Я понимаю, – сказал человек из кресла. – Вы – умный, находчивый человек. Москва славится умными, находчивыми людьми, я понимаю, что у вас всё от Бога. Вы – христианин, вот вам и даётся то, что мне с моим кувшинным рылом…

– А я не удивляюсь, – оборвал его Гольской и бросил вишню в рот.

Сбоку визгливый голос выкрикнул:

– Не сдавайся русопятам, дядя Лёва!

– Не удивляет, – наставительно продолжал чернобородый.

– Громче, громче, – потребовали с разных сторон.

Гольской развёл руками:

– Надо быть полностью глухим к тому, что происходит сейчас у нас, чтобы просить, как вы говорите, «погромче».

– Вот я и глухой, я как раз тот самый глухой, – прищуря глаз, заметил дядя Лёва из кресла. – Будьте добры, для меня, если можно, погромче.

– Ну что ж… – блеснул глазами Гольской. – Можно, конечно, и погромче, для глухих.

– Да, да, проявите христианское милосердие! – воскликнул дядя Лёва.

– Я перекурила… – сказала рядом девушка на коленях. – Меня тошнит. Я обсадилась… Держи меня крепче, – обратилась она к юноше в очках и неловко сползла на ковёр, прикрывая боком дырку. – Не трогайте меня, – попросила она шёпотом, – мне щекотно. Убери руки, – сказала. – Перестань меня щекотать и побрейся. У тебя лицо заросло мехом. Отстаньте… отстаньте… – девушка перевернулась на ковре лицом книзу. «Она руку залежит, – подумал я. – Надо руку вытащить».

– …и потому милосердие очень часто понимают как конфеты, – закончил какую-то мысль Гольской. – Забывая, что милосердие – это меч, меч, меч! Не ваша в том вина, вина России в том, что…

– А евреи? – перебивая его, радостно закричал дядя Лёва. – А евреи, выходит по-вашему, не виноваты?

Гольской закусил губу, сорвал пробку с пальца и швырнул её под стол.

– Ну, Иеремия, что же ты? – ехидно спросил дядя Лёва – как одиноко сидит город…

В довершение всего со стола исчезла бутылка коньяка. «Кто-то спёр, – догадался я. – Под шумок. Нужно исправлять положение. Мосты разведены, не выбраться. Занесла меня нелёгкая», – подумал я. И, точно угадывая моё затруднение, дядя Лёва, в покое оставляя Гольского, спросил:

– Кто коньяк увёл? Митенька, прохвост, твоих рук дело!

– Сейчас, дядя Лёва, один момент, – отозвался визгливый голос. – Минуточку.

А дальше продолжалось в том же духе, не считая того, что при ближайшем рассмотрении дядя Лёва оказался тех же лет, что и я, а Митеньке, который подошёл к лампе с пустой бутылкой в руках, на вид было все шестьдесят. Кроме того, в разговоре с дядей Лёвой (он выбрался в конце концов из кресла) я узнал, что Митенька и автор нашумевшей лет пять назад книги о судьбах русского искусства – одно и то же лицо. Хорошая была книга… Я читал её. Мне кто-то (не Рудольф ли?) подарил. Больше всего в книге понравились русские стихи Рильке.

А потом? Я увидел, что ко мне направляется женщина с бутылкой шампанского. На указательном пальце её громоздился безобразный серебряный перстень, с ногтя сползала частично красная, частично чёрная краска. Женщина съязвила по поводу Гольского и спросила о моём отношении к чему-то, что она назвала духовным возрождением. Я ответил, что я идеалист, но на сегодняшний день мне приходится наблюдать в известном смысле крушение идеалов. Женщина сочувственно причмокнула губами и вслух пожалела меня, заметив, между прочим, что и она идеалистка. «Вы очаровательны, – напоследок сказала она. – Вы не представляете, как вы очаровательны…»

У порога я хватился папирос. Пришлось вернуться к подоконнику, где они лежали.

Понемногу светало. Из «Кронверка» выходили серьезные халдеи со свёртками. Дамы в кримпленовых платьях, поддёргивая юбки, весело соскакивали с тротуара на мокрую мостовую, таксисты шарахались в стороны, бросая свои машины под дома. Дамы смеялись.

Официанты расходились молча, сосредоточенно. Дамы хохотали и обнимали худых капитанов. Капитаны покрикивали на таксистов, но машины упорно не останавливались, и капитаны срывали фуражки с голов, открывая седые головы. Дамы срывали парики. Официанты пробирались к мосту Строителей. Все пробирались к мостам.