Борис Губер - Ровесники - сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 5

Колокольчик нежный,
Колокольчик милый,
Ты звени над снежной
Голубой равниной.

Пусть полям и долам
Все, что хочет, снится,
Лишь бы путь тяжелый
Не забыл возница

И легко да бойко
Повернув в удачу,
Не сменял бы тройку
На простую клячу.

Даль словно из квадратных плит —
Зеленых, сизых, ржавых,
Где вольный ветер шелестит
В хлебах и тучных травах.

Он — как бездомник гулевой,
Сгоняя думы в долы,
Поет, качаясь над травой,
Беспечный и веселый.

Все те же песни, тот же лад,
Все так же бестолковый,
Но я ему, как другу, рад,
Рад каждой встрече новой.

Даль убегает не спеша
Под облачную груду,
Как будто утварь шалаша
Ползет на горб верблюду.

Как будто нет нигде конца,
Да и конца не надо.
Зеленый голос бубенца
О том звенит у стада,

Звенит и пляшет над травой.
Ах, есть ли звук милее!
Я сам качаю головой
В такт бубенцу на шее

И сам готов его надеть
Себе за этот лепет,
Чтобы подвешенная медь
Напоминала степи.

Да, я люблю ее простор
Поля, и синь, и ветер,
Как все, что песни и восторг
Родит на этом свете.

Что вам угодно и кто вы? Забор?
Очень прриятно встррретиться!..
Впрочем… долой напускной задор!
Грустью душа моя светится.

Друг мой забор, пожалей чудака, —
Проклял он жизнь окаянную!
Оловом дум налитая башка
Никнет на грудь деревянную.

Прикосновенье шершавой доски,
Будь мне, как ласка Варина!
Ах, кипятком, кипятком тоски
Грудь забулдыги ошпарена!

Там, за лесами, у вязких дорог
Бедный отец мой старится,
В накипи горя, забот и тревог
Мамино сердце варится.

Кто-то метет золотой бородой
Серую гладь за селами.
Нет, это листья летят над водой
И над полями голыми.

Не зазвенят бубенцы на лугу,
Не засмеются Митеньке, —
Черные мысли в его мозгу
Правят вороньи митинги.

Друг, не великое счастье — стать
Провинциальным поэтиком
И в заурядных стишках питать
Неравнодушие к цветикам.

Только… к чему это я говорю?
Тайные слезы осушите ль?
Тем не менее, благодарю:
Вы — терпеливый слушатель!

Друг мой случайный, почтенный забор,
К чорту мои страданья!
Я городил удивительный вздор.
Все — хорошо. До свиданья!

Седая старь, что прожито — не жалко,
Не потечет река в обратные края,
Но если сын, — печаль не утая, —
Почтит отца умершего, и жаркой
Себя кручиною и грустью обоймет, —
То мне ли весело у бранного оврага,
Где предок мой с беспутною ватагой
С плеча рубил кочующий народ?!

Не так ли мы о старине певучей,
О тех, кто жил и канул навсегда,
Напоминаем песнею гремучей,
Считая дни и прошлые года?
И мы пройдем веселою ватагой,
И станет век наш славной стариной,
И кто-нибудь, взлелеянный отвагой,
Нам сложит песнь вечернею порой.

Седая старь, — не жаль тебя нисколько,
Но что-то есть в разгаданной судьбе
Живучее, что сладостно и горько
Напомнило бесстыже о тебе.
Не потому-ль мне любо захолустье,
И древних стен печальная краса,
За облака-ль высокие завьюся
Иль за моря умчусь и за леса?

Но только ты, куражливая дума,
В моей душе заветное ударь,
Вновь закричу я горько и угрюмо:
«Зачем жива негаснущаяся старь?»
Не сетуйте, воинственные башни,
Что век наш был к прославленному строг,
И он споет, казачки бесшабашней,
О чем печалится заброшенный острог…

Самоеда звали Туйким;
Был он маленький, словно гриб,
Смуглолицый и длиннорукий,
Прятал мысли свои внутри…

Часто, часто, когда холодело,
И поземка крутила снег —
Ветер северный, ветер белый
Заносил его лыжный бег.

Наливался месяц рыжий,
Как и прежде, в года отцов.
Находили широкие лыжи
Голубые следы песцов.

На угорьях, в сугробной щели,
Одиноко звучал курок, —
И опять под гуденье мятели
Уводил его хитрый зверек.