Олег Попцов: Свадебный марш Мендельсона

— Не волнуйся… Вот и Бабочка вздыхает, и Чалый стоит.

От этих слов Орфею стало спокойнее. Раз Зайцев так говорит, значит, на самом деле волноваться не стоит. Скоро, успокоившись совсем, он быстро заснул… А утром… Про утро лучше не вспоминать… Его надо еще пережить.

Сейчас люди начнут суетиться, размахивать руками. Так бывает всегда, когда надо принимать какое-то решение. Его увезут. Он знает точно. Эти вот трое и увезут. Еще один круг галопом, и тогда будет все… Он, кажется, понравился. Незнакомцы жмут руку директору. Значит, договорились. Сейчас — апп! — он сделает разворот, и люди окажутся прямо перед ним. Все сразу и каждый в отдельности. Он чувствовал их слабости, умел прощать. Прощать? Всегда надо уметь прощать. Уж кто-кто, а он знает. Люди каждый день разные. У них это называется настроением. Сколько их здесь? Много… Со всего ипподрома. Столько людей, и никто не желает заступиться за него. А может, просто не хотят? Так тоже бывает. Люди каждый день разные.

Долго ему еще бегать по этому кругу? Неужели не надоест? Хорошо хоть седок приличный.

«Стоп!..» Ага, это директор. Орфей, не дожидаясь команды наездника, переходит на рысистый шаг, а затем останавливается.

— Умный лошадь, хороший лошадь. Такой голова имеет: начальник сказал «стоп», и встал. Ай какой лошадь!..

Директор сдержанно улыбнулся.

— Жаль отдавать, честное слово, жаль…

— Нехорошо говоришь. Для друга ничего не жалко — вот так хорошо говоришь. У нас такой обычай. Пришел гость, увидел красивый вещь. Нравится — бери. А ты жалеешь. Не за бутылку коньяку отдаешь. Какие деньги берешь и — жалеешь. Шеф называется. Мы вам такой джигит делать будем… Вах… ой-ей-ей! Витязь в тигровой шкуре… вот какой джигит.

— Ладно, Муслим, не митингуй… Нравится — бери.

Кругом засмеялись.

— Хорошо говоришь. Большой человек большой лошадь имеет.

— Сергей-ага, друг дорогой, разреши, мой человек немного верхом поедет.

— Сергей Орестович, конь взволнован. Я возражаю. — Зайцев, оттеснив упрямого южанина, встает прямо перед директором.

— Слышь, Муслим, доктор возражает. Говорит — нельзя.

— Кхэ… возражает. Зачем нэльзя, пачему нэльзя?

— Вы зря кипятитесь, товарищ, — вмешался Фокин. — Лошадь нервничает. Вам же все показали.

— Слушай, дорогой артист, — Муслим зло округляет глаза… — Мы что, слепой? Мы что, не видим? Нэрвничает. Мы тоже нэрвничаем. Мы на нем не хлопок возить будем. Джигит коня попробовать хочет. Пачему нэльзя? Василь-ага, разрешай, пожалиста… Шеф называется…

— Ну хорошо, хорошо… Пусть попробует.

Румяный Муслим повернулся к своим друзьям и быстро что-то сказал по-азербайджански. Тот, что был ниже других, кивнул и, размахивая не в меру длинными руками, чуть косолапо пошел на площадку. Орфей с удивлением разглядывал подходившего. Сытое, отливающее выбритой синевой, с тяжелыми надбровными дугами лицо. Глаза у незнакомца темные, и лишь влажный блеск выдает их присутствие под мохнатыми крыльями дремучих бровей. Белая вспышка зубов, крупный крючковатый нос.

Теперь этот человек совсем близко, и Орфей чувствует его запах. Пахнет потом, пылью, чесноком. А еще… Орфей зло фыркнул: «Нелепая привычка — обливать себя какой-то пахучей жидкостью. У меня губы от нее вечно щиплет, стягивает ноздри. Вот и сейчас этот въедливый, проникающий в самое нутро запах. От него и привкус во рту ядовитый».

Ко всему привыкаешь. К обману привыкаешь тоже. Трудное это занятие — привыкать. Обещали вывести на прогулку — не вывели. Собирались почистить денник — забыли.

Зайцев это называет разгильдяйством, Серафим — дохлым делом. Уж так они устроены, люди. Обман надо научиться не замечать. Живешь и думаешь, так и должно быть. И никакого обмана.

Мы частица живого. Пусть самая совершенная, но все равно только частица. Мы мыслим, мы переполнены общением, наше воображение безгранично.

Живые твари достойны поклонения уже потому, что человек возвысился в своем противостоянии им, а значит, и благодаря им.

Мы мыслим, и более никто. Мы чувствуем, и более никто. Их же удел жить ощущениями, инстинктами. Но мы люди. Мы сострадаем, и нам не верится, что живой мир, окружающий нас, — мир молчаливого повиновения. Собака — друг человека. Корова и лошадь — кормилицы его. Люди щедры и, словно признавая родство всего живого, очеловечили их. Да здравствуют четвероногие!

Вглядитесь в их печальные внимательные глаза.

Не может же быть, чтобы тысячелетнее общение с людьми не дало поворота в эволюции. Они понимают нас, они чувствуют наши достоинства, они страдают от наших пороков.