Авенир Крашенинников - Особые обстоятельства. Рассказы и повести

Она это была или не она? В мочках ушей капельки сережек, тяжелые светлые волосы точно порывом ветра отброшены назад, в неглубоком вырезе платья, отороченном кружевцами, тени ключиц, тень ложбинки посередине… Впервые так крупно сфотографировали.

Серые буковки складываются в строчки, в слова… Подобрали в эшелоне, везущем эвакуированных на восток… Отец геройски погиб… удочерила доярка, ныне заведующая МТФ Зинаида Андреевна Марфина… Об этом первый раз столько написали. А дальше, как всегда: Валентина Семеновна Марфина, одна из лучших доярок района.

Валентинка стояла коленками на скамье, локтями уперлась в столешницу, уткнула подбородок в кулаки. Разглядывала снимок в газете, читала о себе, шевеля губами, несколько раз вслух повторила подпись под фотографией.

Кажется, верно написано. Лишь в одно не верится — что погиб отец. Вдруг он где-нибудь вспоминает ее, вдруг разыскивает. Ведь сколько, сколько людей уже нашли друг друга!

«Что бы ты сказал мне теперь?» — подняла голову Валентинка.

Она могла и не смотреть на отцовскую фотографию: помнила всякую черточку, каждую мелкую подробность, даже шрам на подбородке отца — то ли вмятина от карандаша, то ли ранение. «А мама, мама какая у нас была? Ведь только ты мог бы рассказать про нее!»

Иногда Валентинка всхлипывала в подушку, представив, как умирала в вагоне мама, как мучилась, что оставляет дочку на чужие руки, что никогда не встретит Семена. А он, наверное, писал с фронта, он ждал… Порой представлялось выжженное поле с горящими бабками пшеницы. Если бы отец погиб, то вот так героически. Но Зинаида Андреевна вовсе ведь не утверждала, отец ли это лежал в трех шагах от вражеского танка или кто другой…

За окнами жуланом свистнул Петюня. Валентинка нехотя слезла со скамьи, потерла на коленках рубцы, надавленные краем, обдернула платье, сложила газету, спрятала на полочке между книжками. Подождала. Петюня посвистел жалобно, просительно. Тогда она подошла к окошку, отвела занавески, подтянула шпингалеты.

Небо еще не потухало, на улице были водянистые сумерки. И Петюня стоял в них, виновато выставив из отложного воротничка длинную шею. Новая кепка плоско лежала на его голове, будто шляпа травяной сыроежки.

— Ну чего свистишь? — спросила Валентинка, потому что все-таки надо было разговаривать.

— А как же, — сказал Петюня, стеснительно вздохнув. — Не выйдешь?

Ответить, что устала, да это неправда: к вечеру плечи как-то приопускаются, руки набрякнут, пальцы корявит, а прибежишь домой, умоешься, и опять ничего. Значит, ходить вдоль улицы — сперва до омута, наглухо прикрытого мостом, после до каменного забора мастерских на другом конце села, потом обратно. И молчать, молчать, молчать. Слушать, как помаленьку тонут в сумерках звуки, будто смиряет их подступающая темнота; лишь через луг от приречных ивняков доносится ровный скрип, словно там кто-то заводит ржавый будильник, да глуховатое бормотание зачинается в старице, и вдруг выстрелы, взрывы, всплески музыки вылетят из открытого окошка клуба…

— Чего молчишь-то? — медленно проговорил Петюня и переступил ботинками.

— Не могу я сегодня.

Петюня снял кепку, стоял теперь в полосе оконного света, и видно было его лицо. Острый подбородок Петюни по-детски сморщился, уголки маленького рта скобками загнулись книзу. Большеносый, нескладный, похож он был на долговязую обиженную птицу. Валентинке стало жалко его. Она пошире раскрыла створки, перелезла через подоконник, утонула босыми ногами в прохладной траве.

Нет, она не будет сегодня бродить с Петюней из конца в конец села, сейчас они сядут на скамеечку у забора — доски его, должно быть, еще теплы от горячего дня — и Валентинка расскажет, о чем недавно думала.

— Чего босиком-то, роса ведь, — заботливо и обрадованно сказал Петюня. — Опять тебя в газете хвалят, поздравляю. — Он поковырял носком ботинка траву, надел кепку, схватился за пуговицы пиджака, чтобы расстегнуть и отдать его Валентинке.

— Не надо, — остановила она, и ей расхотелось с Петюней разговаривать. — Иди давай, мне некогда.

— Поня-атно. — Он повернулся, двинулся, ставя ноги носками внутрь, к белеющей в сумерках дороге.

Валентинка проводила его глазами, влезла обратно в окно, задернула занавеску. Обтерла о половичок остудившиеся подошвы, разделась, погасила свет и юркнула под одеяло. Ей почудилось, что за окном опять прошуршали шаги, но ничего больше не было слышно, только издалека, издалека, с тракта, долетело урчание запоздалой машины.