Авенир Крашенинников - Особые обстоятельства. Рассказы и повести

— В милицию на себя заяви. — Иришка понимала: Коляньке надо выговориться по порядку, но такая злость накипала в ней, что она готова была кинуться на него с кулаками, и он, видимо, заметил это, потому что отступил на шаг, и губы у него обиженно растянулись.

— На себя-а. Да кабы знал! Лодка у меня. Вот они и насели: ночью перевезешь и ждать будешь, пока не вернемся. Гришка сапоги у меня забрал. Я ждал долго, задремал даже. А потом обратно греб. Они велели тихо, без всплесков, я так умею. — Колянька торопился, сминая концы слов, опасаясь, как бы Иришка его не перебила. — Посмеивались, друг дружку под бока подтыкивали. Я же не знал, что они натворили! Да и боюсь: Билл-Кошкодав на все способный. И дружок его, Гришка, тоже отчаянный…

Иришка поверила Коляньке, успокоилась немного, а он стоял перед нею опустив руки, виновато повеся голову.

— Что за имя такое — Билл?

— Это он сам выдумал. Борька он и Кошкодав! Они опять собираются сюда, послезавтра велели быть дома.

— Поймаем мы вас на месте преступления, — поднялась Иришка.

— И меня тоже?

— И тебя. А как же? Иначе для чего рассказывал?

— Ты городская, посторонняя…

— Я не по-сто-рон-няя, — по слогам сказала Иришка. — И если ты такой уж трус, то я сама все решу.

— Только меня бы не впутывала. У меня мать больная.

Он сказал это с таким безнадежным выражением, что Иришке стало жалко его.

— Ладно, пока никому говорить не буду. Сначала ты мне покажешь своих дружков…

Он подчинился Иришке, странно было, что впервые в жизни ей вот так подчиняется парень, она даже неосознанно испытывала удовольствие от этого.

— Как покажу-то? — вдруг поднял он глаза, они у него оказались несчастно-синие.

— Сам говорил, что у тебя лодка.

— Часов в шесть пристану вон у того мыска, — согласился Колянька и указал на дальний изгиб, где лес круто снижался почти к самой воде.

Он опять закурил и, понурившись, пошел по краю овсяного поля за избами, и вскоре Иришка потеряла его. Но теперь она снова стала видеть, как тогда, когда заплывала далеко, а потом поворачивалась лицом к берегу. Жаркий воздух вибрировал над овсами, серебристыми с прозеленью, на макушке столетней лиственницы, будто флюгер в безветрии, задумчиво сидела ворона, две чайки, лениво взмахивая угловатыми крыльями, летели над водою друг за дружкой, то одна выше, то другая. Покойно было вокруг, как бывает в жару в конце июня, когда еще не созрели для покосов травы, не доспели злаки.

Из-за угла сарая выставилась Нюрка, стрельнула глазами:

— Чо он говорил-то?

— Много будешь знать, скоро состаришься, — наставительно сказала Иришка и медленно направилась по дороге к дому.

Конечно, слово она Коляньке дала, но все же так хотелось с кем-нибудь поделиться. Не с Нюркой же! Сказать ей — все равно что выступить по радио на всю область. Отыскать Петьку, да и Володьке, пожалуй, можно: надо придумать, как поймать Билла-Кошкодава и Гришку, если они послезавтра приплывут. И все же сначала надо их увидеть, надо понять, как могли они пытать Марту.

Что сказать бабушке? Обманывать Иришка не была приучена, правду говорить тоже нельзя: даже бабушка на тот берег не отпустит.

Так ничего и не решив, Иришка вошла в прохладные сени, где всегда хранился едва уловимый запах мокрого мочала и соленых огурцов. В избе кто-то разговаривал. Иришка узнала голоса бабушки и тетки Евдокии. Они, видимо, услышали, как скрипнула дверь, и тетка Евдокия позвала:

— Входи-ко скорее, я ведь как раз тебя жду. Дело серьезное…

Загорелая до кирпичного оттенка, она стояла перед Иришкой, пристально всматриваясь в ее лицо. Мягко спросила:

— Чего тебе Колянька-то Мокеев говорил?

«Вот Нюрка и проболталась, — с досадою подумала Иришка. — И когда успела, сорока!»

Вообще-то она совсем не обязана отчитываться перед теткой Евдокией, с кем и о чем разговаривает. Может быть, сама бы в свое время рассказала, а теперь — похоже на допрос. И бабушка, сложив руки под фартуком, глядит вопросительно, двигая синеватыми полосками впалых губ.

— Со всякой шпаной Колянька водится, — заметив, что Иришка замкнулась, пояснила тетка Евдокия. — Такой славный был, покуда здесь жил. И мать его не пила. Нынче пьет без просыпу, скандалит, все в доме перегрохала. И что с ней стряслось? — обратилась она к бабушке. — Пуще мужика стала пить, да и мерзостнее… А Коляньке восьмой кончать надо. Вот почему я тебя, Иришка, и спросила. Да не хочешь, ну и не отвечай…

Так вот про какую болезнь матери обмолвился Колянька! Пожалуй, надо сказать о послезавтрашней ночи, ведь если Колянька доверился, значит, не так уж он связан с поселковой шпаной.