Владимир Попов - И это называется будни

— Не слышу ваших советов, Яков Михайлович, — поторопил его Гребенщиков.

— Позвольте, а какую тему выбрали вы для диссертации? — осведомился Межовский.

— Новая фурма. Как вы знаете, она уже внедрена, экономический эффект значительный, стало быть, материал вполне диссертабельный.

Терпение у Межовского иссякло. Обкрадывали б его самого — бог с ним. Но быть свидетелем того, как обкрадывают другого, больше того — соучаствовать…

И все-таки он пошел в обход.

— Для чего это вам нужно, Андрей Леонидович?

— Ну как для чего? Подходит пенсионное время, по всем данным вроде бы наступает амортизация сердца и души, но складывать лапки я не собираюсь. — Гребенщиков постучал рукой по груди с левой стороны. — Мотор пока работает достаточно хорошо, сил хоть отбавляй — и что? Садиться на шею государству? Нет уж. Займусь педагогической деятельностью, буду передавать свои знания, молодежи.

— Лекции читать? — спросил Межовский, сосредоточенно рассматривая свою ладонь.

— Именно.

— Не получится.

— Как это не получится? Почему?

— Не получится, — повторил Межовский. — У вас плохая дикция, Андрей Леонидович. Даже вот так, в обычном разговоре, вас трудно понять без напряжения.

Гребенщиков остановил на Межовском долгий гипнотизирующий взгляд, сказал жестко:

— Не беда. Возьму уроки дикции. У вас.

— Вам не беда, зато для студентов беда, — ответил Межовский. — Понять не поймут и конспект лекций не смогут составить. У нас к таким педагогам не ходят, изучают предметы по учебникам. А читать лекцию в полупустой аудитории ох, как горько…

— Испытали?

— Да. Но не как лектор. Как студент.

— У меня будут ходить. Неуд влеплю, без стипендии оставлю.

Раздражение у собеседников нарастало. У Межовского — от напористости Гребенщикова, у Гребенщикова — от сопротивления, которого не ожидал, к которому не привык.

Грозная внешность у Межовского. Бровастый, щеки и подбородок, как он ни бреется, постоянно черны, черты лица крупные, резкие. Но Гребенщиков прекрасно знает, что внешность его не соответствует характеру, и потому идет напролом.

— А почему вам так не хочется, чтобы я пополнил сонм служителей науки? — звучит его озабоченно-строгий голос. — Кастовость заедает?

— При чем тут кастовость? Одним больше, одним меньше… Дело не в том, хочу я или не хочу видеть вас в среде ученых… — Межовский говорил медленно, обдумывая, что и как лучше сказать. — Мне не хочется другое — терять свою репутацию.

— Темните, голубчик, темните… — Голос Гребенщикова, глухой от сдерживаемого волнения, казалось, проходил сквозь войлок.

— Да нет, все ясно, как нельзя больше. Я ведь не просто человек, читающий лекции. Я заведую кафедрой, а это значит, что я еще и воспитываю студентов и должен…

— И воспитывайте, сколько вашей душеньке угодно, — нетерпеливо прервал Межовского Гребенщиков. — Но при чем тут я и мои дела?

— Какой же из меня, к черту, будет воспитатель, если я поступлюсь совестью? Я же рухну в глазах студентов.

— А если рухнете в моих?

— Это я переживу. Молодежь очень болезненно переживает разочарование в тех, кому привыкла верить. Из незначительных фактов делает значительные выводы. Имеет склонность к неосторожным обобщениям.

Гребенщиков не усидел в кресле, встал, зашагал по кабинету, потом круто повернулся на каблуках к Межовскому. В его импозантной фигуре фамильярная вольность странно сочеталась с церемонностью.

— А в чем выразится ваша нечестность?

Вопрос был рассчитан на малодушие собеседника, и Межовский действительно уклонился от ответа.

— Для чего вы вынуждаете меня говорить нелицеприятности? — спросил он.

— Не понимаю. И хочу ясности. Ну! Не морочьте мне голову, — с привычной настойчивостью понукал Гребенщиков.

Межовский отдавал себе отчет в том, что наживает врага. Ярого, непримиримого, опасного, но играть дальше в прятки не захотел. Глотнул воздуха.

— И вам, и всем вокруг известно, что расчет фурмы сделал Глаголин. А вашего там… одна фамилия. — Межовский помолчал и добавил шутливо, стараясь снять остроту ситуации: — Не сумею я сделать наивные голубые глаза. Они у меня чересчур черные.

— А я вас считал своим доброжелателем, — сухо промолвил Гребенщиков. От кого-кого, а от Межовского он такого отпора не ожидал. И так мягенько, унизительно-вежливо, без единого резкого слова.

«Ну вот и все. Отныне начнется подрывная деятельность. Ущемления в том, препоны в этом…» — Межовскому стало холодновато от такой перспективы, но даже во имя интересов дела, во имя тех же студентов, которые отбывали на заводе практику и вели исследовательские работы, он не смог промолчать.