Владимир Попов - И это называется будни

— Я не хочу сказать, что у нее получилось злоумышленно. Перо повело. Бывает…

И опять Подобед:

— Лагутина никогда не изменяла журналистскому принципу быть честной.

— Ох-ох! — театрально вздохнул Гребенщиков. В нем жил пафос. Жил и требовал выхода. — И зачем так высокопарно? Притом журналистские заслуги не могут гарантировать от грехов.

— Что ж, напрашивается вопрос: кому больше верить? — резюмировал Ненароков, фактически подбрасывая ответ.

И новая реплика Подобеда:

— Естественно, тому, у кого нет оснований для лжи.

— Вы сами себя сечете своей сомнительной философией, — весомо проговорил Гребенщиков. — Кому-кому, а Калинкину незачем лгать, оговаривал себя. А он утверждает, что подобного разговора у него с начальником цеха не было.

Калинкин опустил голову, стал мять лежавшую на коленях кепку.

— Повторите слово в слово, что вы говорили начальнику цеха, — потребовал от него Ненароков. — Только не путайте и не присочиняйте. Учтите: все мы, здесь сидящие, не судьи ваши, а доброжелатели.

У Лагутиной остановилось дыхание, твердый комок подступил к горлу. Сейчас все будет решено. Если Калинкин покажет против себя, больше никто ни в чем не усомнятся.

— Ну, так что, Павел Лукич? — поторапливал Ненароков. — Вы же не мальчик, и мы все не дети. Сбросьте с себя меланхолию, расскажите, как было.

Калинкин встал. Как на суде.

— Распространяться тут нечего и нового я ничего добавить не могу. Я не говорил Георгию Маркеловичу, что не в силах работать. Я только просил подменить. И все… — Он выдавил эти слова с видом человека, который произнес себе приговор.

Лагутина пришла в неистовство.

— Что вас заставляет лгать? Кто заставляет? У вас жена, дети! Во имя чего… — Голос у нее оборвался.

Ее выпад не понравился Ненарокову, он сердито постучал по столу карандашом.

— Без истерик, товарищ Лагутина!

— Бабьи штучки, — поддакнул Гребенщиков. — Вас, Дина Платоновна, не мешало бы привлечь к суду за диффамацию. — Убежденный в том, что не все знают значение замысловатого слова, благосклонно расшифровал: — За клевету в печати.

«Вот так и вступайся за людей, — с горечью рассуждала Лагутина, почти физически ощущая на себе уколы взглядов. — Ты его спасаешь, а он топит и себя, и тебя».

Поведение Шевлякова, а затем и Калинкина показалось ей чудовищным. Дурацкое самопожертвование одного и подлое малодушие другого. И какая метаморфоза! Подзащитный превратился в обвиняемого, истинный виновник — в безгрешного ангела, а она, ни в чем не погрешившая против истины, выглядит клеветницей.

Домой возвращаться не хотелось. Не с тетей же делиться своими переживаниями, не у дяди искать утешения. И она поехала к Рудаеву, хотя знала, что увидится с ним только поздно вечером, — как правило, он приезжал с завода не раньше десяти.

Отперев дверь, вошла, сняла туфли, сунула ноги в тапочки, надела халат — единственные вещи, принадлежавшие здесь ей лично, и, чтобы как-то занять себя, принялась наводить порядок.

Но от мыслей отбиться не удалось. Как шахматист, проигравший ответственную партию, продумывает ее потом несколько раз от начала до конца, отыскивая другие варианты ходов, так и она продумывала каждый свой шаг, каждое сказанное и написанное слово. Был момент, когда ей показалось, что все еще можно переиграть, что она нащупала способ, как уличить Шевлякова, но при трезвом анализе хлипкий мостик надежды не выдержал, обрушился.

Захотелось есть, но в кухонном буфете ничего не оказалось. К субботе там всегда было что-нибудь припасено, а в обычные дни Рудаев не утруждал себя хозяйственными заботами. Вспомнила о консервах, которые хранились в походном чемоданчике, вскрыла банку с голубцами. Разогрев на газовой плите, съела с кусочком подсохшего, но все равно вкусного хлеба, запила водой из крана — с кофе возиться не захотелось, к тому же и без кофе была слишком взбудоражена. Почувствовав усталость, легла в постель. Знакомый запах подушки, приятная теплота верблюжьего одеяла. И вот уже мысли побежали по другому руслу, хотя и это русло было беспокойным и извилистым.

Рудаев ей дорог. Но почему тяга к нему поддается регулировке, включается по субботам и автоматически выключается, когда приходит время расстаться? В конце недели она с нетерпением ждет встречи с ним и даже плохо спит накануне, но это только в конце недели. Может, она не способна больше на глубокое чувство, потому что прошла горячка юных лет, и она совершает грубейшую ошибку, ожидая неповторимого? Может, она и Кирилла любила безмерно только потому, что он был первой ее любовью?