Петр Демин - Марево

В окне появляется испуганное лицо Корнуева:

— Товарищи, сейчас Еремеев Машотина пристрелил…

— Как! — подбежали к окну.

— Не знаю, что промеж них вышло… Только из конторы выскочил Машотин и бежать по улочке. «Помогите» — кричит. Сзади Еремеев с револьвером. Машотин на повороте споткнулся. Еремеев сзади подбег и в упор… Нет, уж как хотите, а надо ему сказать, что никакой возможности нет. А то бы город запросить? Ну, почто человека убил?.. Добро бы еще мужика, а то мальчонка совсем.

— Нет, — сухо говорит Вера, накидывая на плечи платок, — нельзя, Корнуев. Должна быть, дисциплина. Когда уляжется, я с ним поговорю… Даю вам слово. Я давно собираюсь.

Корнуев отходит от окна, сокрушенно махнув рукой:

— Ну, как хотите, собирайтесь хоть три года. А я все же съезжу, авось разузнаю…

И когда ночью в степь уходит бесконечно тяжелый поезд с углем и мешечниками, на одну из его площадок взбирается машинист с водокачки…

Тоня сбегала посмотреть. Вернувшись, долго навзрыд плакала. Очень жалко — такой молоденький. Вера очень расстроена. Даже говорит про себя. Увлекшись, не замечает, как пожимает плечами, подымает руки — подготовление к разговору…

В это время Салов уже лежит на кровати. На коврике перед ним стоит Клавдия Петровна:

— Зачем ты только сделал! И так тебя хают, только и слышишь: вон, власть, вон, какова, вон Еремеев… А ты…

— Молчи, и без того голова трещит. Спать буду, уйди…

Но Салову не спится, и генеральша его поит парным молоком.

— Ехать мне пора, вот что! Нельзя тянуть, еще схватят. У этого мужичья лапы цепкие.

— Возьми с собой.

— Куда?

— Все равно, с тобой бы…

— Э-эх, оставь, мать. Повидались — хорошо. Подработал — того ладней. Через два дня — айда, овидерзейн. Поднажму еще с ребятами. В Раменском еще не был. Ну, да ладно, спать…

На другой день у Зубко, что живут бок-о-бок с попом, гости: старшая дочь, проневестясь два года, сходит с рук. В маленькой комнатке много народа. Душно. Пахнет жженой бумагой от китайских фонариков — наследия усадьбы, повешенных посередине комнаты, то и дело загорающихся. На столе стоит блюдо с кусками вареной говядины, свинины и курицы. На полотенце груда кусков пирога, белого хлеба, рядом масло, сотовый мед и в широких горшках самогонка. Пока нет музыки, гости сидят вдоль стен. Музыка — лучший гармонист в местечке и Шильдер со своим кларнетом. При первом звуке — танцы. Собственно в течение всего вечера танцуют одно и то же. Барышень больше кавалеров.

За столом сидит Салов. Его потчуют из бутылки. Он пьян. Увидя Тоню, спрашивает:

— Кто ваш ухажор? Разрешите, им буду…

Тянется. Заиграла музыка, и Тоня смешивается с толпой танцующих. Протолкалась на улицу.

— Пьяный забудет. Не то припрется, ему все можно.

Посмотрев на звезды, вспомнила Василия — что он теперь? спит, верно… Ему горя мало. О ней и не думает…

Встряхнула косой. В комнату после ухода Веры хотели перебраться племянницы. Тоня не пустила. Даже поссорилась с попадьей. Долго Марфа Кирилловна сокрушалась:

— Такую тихую и то большевичка, проклятая, испортила!

На другой день после переезда Веры в усадьбу к агрономам, туда пришел Шильдер.

— Видите, для вас двенадцать верст отмахал!

— Спасибо, — смеется Вера, — а ваша служба?

— Сойдет. Теперь собственно и служить опасно — власть рядом.

— Какая власть? — сердится агроном, — разобраться, Шильдер, нужно. А то с ваших слов так и пойдет.

— Позвольте, Карпенко, — вмешивается учитель из Раменского, в очках, с остренькой вперед, рыженькой бородкой. Когда говорит, все поправляет очки и теребит бородку. Смотрит из-под очков и кажется себе на уме. На деле — простодушен, как телок.

Начался спор.

Шильдер сидит с Верой на террасе у большой облупившейся колонны. Долго шутил, потом неожиданно спросил:

— Вы в бога верите?

— Охота вам глупые вопросы задавать, — от обиды передергивает плечами Вера.

— А я, вот, да. Даже в церковь хожу. Очень люблю смотреть, когда исповедуются. Честное слово, завидую попам. Сколько через них материала проходит, самого чистейшего, из первых рук. Следовало бы печатать, иначе пропадает.

— Это попы с ихнем стилем, — смеется Вера.

— Я бы такую толстую книгу издал и назвал бы ее — «исповедное».

— Болтун вы, а еще немец. Немцы все дельцы.

— Немцем я всего по деду. Он у меня из саратовских колонистов. Прочее все русское.

Пауза.

— В церковь лишь чтобы позавидовать ходите?

— Нет. Я все стараюсь бога узнать. Каков он на деле. Ведь, собственно, добрым мы его для собственного успокоения сделали, т.-е. сами себя уверили, что начальство у нас великодушное… Между тем, Вера Алексеевна, и в природе и в нас самих зла чуть не больше остального: и болезни, и война, и ревность, и насилия всяческие. Родиться-то в мучениях — а результат смерть, новое мучение и себе, и близким. Разве жалостливое существо могло бы это устроить, а, если устроив, с этим мириться?!.. Да, в бога я верю, а какой он — не знаю. Возможно, злющий, и забота-то его вся лишь в уничтожении и муках бытия. Впрочем, это мысль не моя… Ведь и раньше был культ злых богов…