Петр Демин - Марево

У костра едят. Вот кончили. Василий — это он — прикуривает от уголька и идет с собакой к дороге…

Тоне страшно.

— Василий! — окликает она и сразу понимает, что этого делать не следовало.

— Кто звал? — спрашивает тот, подходя, — да, ну! попова барышня. Во… как попала?…

Сел рядом.

— Хорошо, что пришла. Очень хорошо. Ты мне очень нужна. Понимаешь? во…

Показал на горло. Прислушался — издалека слышен лошадиный топот:

— Пойдем в сторону, еще заметят. Каюк будет.

Пошли, молча, временами прижимаясь друг к другу, спотыкаясь об арбузы. Дед попрежнему сидит у потухающего костра.

— Ты чего там? — окликает Василия.

— Ничего…

Собака, отстав, подбежала к старику. Когда отошли вглубь, где кончилась бахча и стоял стог сена, Василий, сжав руку, потянул вниз. Машинально слушаясь, Тоня опустилась. Василий быстро, прерывчато заговорил в самое ухо:

— Зачем пришла? А, зачем? Хочешь, скажу…

Все продолжал невнятно говорить… Тоня еще отбивалась, просила, но тихо…

— Молчи… смотри, дед услышит. Он снохач, даром что старик… Молчи, хуже будет…

На их возню залаяла собака, но скоро замолкла, и только яркие, дрожащие в своем свете звезды, казалось, спускаясь с неба, светили сверху. Чудилось Тоне, что кто-то сильный, отрешив от всего, возносит ее к этим далеким звездам с пыльной земли…

Утром первое время провожал Василий, лохматый, пахнущий степью, махрой, странно близкий и далекий в одно и то же время. Не доходя поселка, отстал, на прощанье крепко прижав к себе. Дальше шла одна. В утреннем густом, снизу лиловатом тумане еле обозначалось полотно железной дороги… Едва дошла до плетней с высокими придорожными лопухами, как силы вдруг оставили, и Тоня упала головой прямо в пыль, упираясь голым локтем в конский навоз. Плача, говорила:

— Мерзкая, дрянная, вся в сестру! Та, как собака, таскается. И я такая же…

Вера, не найдя с утра, с кем бы отвести душу, отправилась на станцию. На платформе, кроме зеленого пустого бака для воды да спящей в его тени собаки — пусто.

— Можно диву даться, — рассуждает про себя Вера, — будто нарочно людей спрятали.

Посмотрела наверх, но ничего не увидела через свои стекла. Собралась продолжать путь, как окликнул Шильдер:

— Не боитесь солнечного удара?

Говоря, выскочил через окно.

— Конечно, нет, глупости… у меня волосы густые. Вы что без фуражки вылезли — у вас лысина.

— Ничего: зеркальная поверхность — лучший отражатель.

Смеются.

— Как ваша самогонка? — спрашивает Вера.

— Спасибо, пока не пробовал. Помешали… то-есть рядом роды были. Превосходительная акушерка была.

Вера не понимает.

— Генеральша эта, — поясняет Шильдер, — при родах она редкий гость, больше о воинстве херувимском заботится. Конкуренция нашей повитухе. Нагуляет девка и к ней. Верно, извините, которую калечит.

— Вы бы, Шильдер, вместо чем пьянствовать, хоть бы здесь поработали.

— Рекомендуете акушерством заняться?

— Перестаньте, прекрасно понимаете. Нет, с калечием… Вероятно, редкий день вензелей не рисуете?

— Спасибо, Вера Алексеевна, на добром слове. Пью я, право, не зря. Из-за отсутствия радости. Красно сказано? Что делать, но по-моему радость должна быть большой, своей собственной, этак, чтобы всего перетряхнуло, либо радостью коллектива, где твое я — ничто, песчинка. Здесь ни того ни другого. Скучно живут. И мы с вами, что ни говорите, скучно живем. Поэтому люди скотинятся, пьянствуют. Еще находят выход в половом экстазе — ведь другие пути все заказаны.

— Пустое, — режет Вера.

Вечером в Гайворово вернулся Салов с компаньонами. Прикатили они на тройке. Салов долго кричал на Клавдию Петровну, а та плакала. Попадья старалась узнать у генеральской девчонки, с десять морковок дала. Но так-таки ничего не выведала:

— Дура ты, простоволосая…

У Тони болит голова. Разделась, легла на кровать и наблюдала за Верой. Ей все равно, что та укладывается.

— Завтра я от тебя уезжаю, — говорит Вера, сидя в одной рубахе перед раскрытой корзиной, — сил моих нет на твое безделье смотреть, ни на твоих дражайших родственников. Ты не обижайся.

— Я не обижаюсь, к тебе заглянуть можно будет?

— И можно и должно. Увидишь, как люди живут… У тебя, что вчера, то и сегодня: ешь, спишь, дышишь, потом опять спишь, дышишь, ешь…

— Нет, Вера, ты всего не знаешь…

Замолчала, слов нет объяснить. Будет не то… Уже вяло кончила:

— Со стороны все иначе. Когда думаешь двинуться?