Раиса Лыкосова - Встретимся на высоте

— Сима, подсушись тут, — Тимофей показывает на вагон, над крышей которого курится дымок. — Я отнесу твое, — он забирает у Симы мешок и шагает вслед за Школиной.

— Демьян Евстафьевич, надо бы главного начальника разыскать. Негоже нам в общий амбар сыпать.

— Экий ты, братец, прыткий. Ежели даже навесят, та́к они тебя одного и отпустят.

— А нешто с конвоем?

Около верховых останавливается Степка.

— Поезжайте домой, батя. Народ не смешите тут. Я уже получил.

— То-то, брат! — зло плюет под ноги лошади Харин.

— По-лу-ча-тель! — багровеет лицом Кузьма и замахивается кнутом на Степана. — Попробуй домой с пустыми руками явись. Я те харавину спущу, получатель.

— Цыц ты! Не лайся тут. Нечего дуриком на рожон переть. — Харин, не глядя на толпу, дергает поводья коня. — Нно-о, Серка!

Кузьма концом кнутовища сдвигает набекрень заячий малахай, вытягивает длинную шею и пускает своего Чалого следом.

— Ишь отмеривает! — показывая Мазунину на худую и прямую, как жердь, спину отца, морщится Степка.

— Эти небось не обробеют.

— С собакой мяса не делят, — запоздало пускает кто-то вслед верховым из толпы.

Узкая дорога от станции через грязно-снежный пустырь перешла в такую же узкую длинную улицу. Над тесовыми скатами крыш уныло торчали в черных грачиных гнездах голые тополя. Раньше в такую пору обычно всю улицу оглашает птичий базар. Теперь гнезда пусты. Ставни неказистых, осевших в землю домишек большею частью закрыты. На дороге ни собаки, ни курицы.

Тимофей повел односельчан задами. Там, около загонов, конюшен, лабазов, еще держалась подтаявшая до наледи тропа. Шли по одному, цепью, низко склонив под тяжестью нош спины и головы. Идти предстояло километра два, молчали. Сима шла последней, налегке. В узелке, который держала она в руке, лежали вареные картофелины и две сайки. Зимой мать, оставшись одна, промела старые сусеки и сберегла отсевки на черный день. Еще лежала в узелке завернутая в газету пачка мыла, которую подарил ей при встрече на станции Тимофей.

— А вон и мангазея! — весело сказал идущий впереди нее Степка.

Передние уже пересекли улицу и поднимались в горушку, на которой стояла темная, покосившаяся в сторону ложка пожарная колокольня. За колокольней почти до самой реки вытянулся серый из толстого леса бревенчатый дом с высокой дверью, без окон и без крыльца. Это и был общественный амбар, мангазея, куда крестьяне засыпали семена на случай неурожая или пожара. Стояла мангазея, как и в других деревнях, на отшибе. Когда Степка и Сима подошли, мужики уже подкатили под высокую дверь толстый чурак. Мазунин поднялся на него, достал из кармана шинели длинный винтовой ключ, вставил его в ржавый замок.

В этот день емашинцы сходили на станцию еще по одному разу и расположились в пожарке на отдых и на ночлег. Вечером в пожарной караулке было натоплено, как в бане. Мужики сушили одежду, лапти, онучи, пили кипяток и ужинали прихваченными из дому скудными припасами.

Ночь выдалась холодная, ветреная. Мазунин, Сима и Степка, тесно придвинувшись друг к другу, сидели под дверью амбара на березовом чураке. Молодая луна светила прямо в их бледные лица. Ребята тоже устали, но это был час их дежурства. Степка переживал свою утреннюю стычку с отцом. Сима, склонив голову на плечо Тимофея, потихоньку дремала. Мазунин, поблескивая в темноте усталыми глазами, курил. И улыбался. Вот снова они сидят вместе, как прежде сиживали. Разжились семенами… В темноте весенней сырой ночи Тимофею представилось, словно живое, свежее поле. Отвалы черной земли чуть парили, лоснились под теплым солнцем. Косым золотистым дождиком падали тяжелые душистые зерна. А над полем огромным цветным коромыслом вздымалась радуга.

«Радуга-дуга, дождичком теплым брызни. Обласкай, напои пашню. Чтоб проклюнулось, проросло жито…» — такую присказку любила повторять Тимофеева мать, перед тем как кинуть в землю первую горсть семян.

Хорошо бы этой пшеницей засеять общее поле. Бывая в Тауше, Тимофей всякий раз с особым интересом следил за делами коммуны. Из окон Совета ему нравилось наблюдать, как коммунары дружно отправлялись по утрам в поле, садились общим караваном на телеги с шутками, песнями. Когда все заодно — жить весело. И дело, глядишь, спорится. Такая заразительная на миру работа Тимофею нравилась, и он никогда не отказывался, когда его приглашали на деревенские помочи.

Подобные мысли не раз навещали Тимофея, и от них становилось празднично на душе. Вот и теперь, не в силах удержать в себе теплую волну, Тимофей обхватил Симу и Степку за плечи, разом притянул к себе.