Альберт Усольцев - Есть у меня земля

— Да что, Гутя, казнишься. Не ты передо мною виновата — война.

— Казнишься? — удивилась Гутя слову. — Так только у нас, в Зауралье, говорят!

— Вот и научился, — вздохнул Щербинин. — Ведь цельный год я по вашим детдомам езжу, дочурку, Тоню, ищу…

— И цельный — тоже наше слово, — совсем повеселела Гутя. — Вы, Николай Ермилыч, может, у нас и останетесь?

— Ну, Гутя, не загадывай. Вот ты об этой Тонюшке сказанула, где она?

— И сказанула — так тоже мы говорим. Брест я не видела, не знаю, но сказанула, а не сказала; так мы, только мы, мне кажется, говорим.

— Где Тонюшка? — настойчиво повторил Щербинин.

— Рядышком, Николай Ермилыч, — вступила в разговор Соля. — В детдом этот самых слабеньких отправляли. Я к ним молоко возила, две фляги в день. Крохотули из Ленинграда, блокадные, и еще бог знает откуда… За редкой этот дом. Бывший лесной кордон.

— Я сегодня могу туда пойти?

— Сегодня — нет.

— Почему?

— Сегодня у них «больнишный день». Из больницы приезжают. Доступ к ним в такой день отменен.

— А завтра?

— Будет время — будут деньги, — попробовала отшутиться Гутя.

— А без смеха?

— Поглядим. Назавтра я к ним почту понесу. Хотите, пойдем вместе, — предложила Соля.

— Нет, — вдруг резко сказал Щербинин. — Я пойду один.

— Вольному воля…

— Спасенному — рай, — закончил Щербинин. — Извините, навел я на вас тоску своим вопросом…

— Ничего, — ответила Гутя, разливая по стопкам «энзэ». — Сейчас оттолкнем…

— «Оттолкнем» — это что? — спросил Щербинин.

— Не знаете? — удивилась вопросу Гутя. — Николай Ермилыч, «оттолкнем» — это очень просто… Пельмешки на столе? На столе! «Энзэ» в стопках? В стопках. Вот и давайте «оттолкнем», отдохнем, что ли.

Соля постелила Щербинину в малухе, на железной койке. Здесь частенько, вернувшись с жаркой полевой работы, засыпал Степан. Не хотел он будить жену поздней ночью. Машину подводил без света, «наизусть», отворял только ему, Степану, известным способом дверь и тихо-тихо засыпал. А утром раноставка-хозяйка, поднимаясь, замечала — машина у дома, муж в малухе. И хотелось бы его разбудить, отругать, а вот нет — целовала сонного и уходила по своим домашним делам.

— Спокойной ночи, Николай Ермилович.

— Спокойной ночи, Соломея Ивановна.

Она ушла.

Щербинину не спалось…

Воспоминания приходили маленькими кусочками и начинали разговаривать с ним на своем, только ему понятном, языке. От этого становилось грустно и больно. Грустно потому, что это только видение, больно потому, что и оно растворится, исчезнет.

В последний раз он нес Тоню на плечах двадцать первого июня. Они шли по вишневому саду и молчали. Вишни отцветали, и цвет осыпался без ветра. Светила полная луна, и в кустах тихо щелкала крестовичка. Это был последний спокойный белый дождь. Утром… Утром они тоже стояли среди этих вишен, и Тоня тоже сидела на плечах отца, но уже своими загорелыми икрами чувствовала не мягкую парусиновую рубаху, как вчера, а жесткий ворс шинели.

— Так что за облаками? — спросил Николай Ермилович.

— Небо.

— А за небом?

— Еще небо.

— Правильно.

Снял Тоню с плеч, поцеловал и поставил на борт полуторки, в которой уже сидела мать.

Все просто, все было чудовищно просто. Пыль, смешанная с бензиновой гарью, шуршанье гальки под колесами и острый, оборванный первым поворотом крик из пыли:

— Па…

После войны обошел много детских домов. Никаких документов не сохранилось. Приметы? А он никогда и не задумывался, что их так разбросает и надо запомнить какое-то родимое пятнышко за левым ухом. Мать, наверное, знала эти пятнышки. Но ее тоже не было.

— Тоня Щербинина? — спрашивали. — Нет.

Приводили девчушек. Они сами торопливо, боясь, что этот дядя не дослушает их и уйдет, рассказывали историю то о том, как кошке за хвост привязали кастрюлю и кошка ночью подняла всех в доме, то о том, как заткнули печную трубу веником и весь дым пошел в комнату и пришлось среди зимы выставлять окно. Но все это было не то. И вот однажды…

— Помнишь, какое пальто из кожи, настоящей дубленой кожи, я сшил тебе к празднику?

— Помню. А мышка ночью прогрызла, и мы пришили на него зеленую платяную заплату.

— А потом поймали…

— Точно, поймали эту мышку и сказали ей: «А ну-ка, едрена муха, отвечай за свое хулиганство!»

Щербинин вздрогнул и поднялся из-за стола, за которым сидел. А девчушка, не шелохнувшись, продолжала смотреть ему в глаза. И Щербинину начинало казаться, что именно эта его Тоня, хотя девчушку звали Наташей. Не важно, разве мало имен и фамилий изменила война?