Сергей Снегов - Мой друг Андрей Кожевников

– И пока меня мордовали в тюрьмах, главным инженером назначили Владимира Степановича, – завершил Кожевников свой печальный рассказ. – А меня после суда в тот же Норильск простым заключенным. Теперь вы понимаете, как необычно сложились наши отношения со Зверевым и почему я больше не могу домогаться хоть малейшей его подмоги.

– Вы правы. Однако, остряки эти ваши замнаркомы. Ушутить такую злую издевку! Между прочим, я знаю еще одну похожую историю – возможно, разыграл ее тот же высокопоставленный мерзавец. Вы слыхали о Николае Николаевиче Урванцеве?

– Фамилию слышал, но лично незнаком.

Я рассказал Кожевникову, что Урванцев – первооткрыватель норильских рудных сокровищ, трижды возглавлял геологические экспедиции в этот заброшенный Богом район. А в четвертый раз не захотел. Долгих уговоров не было. Его без промедления арестовали, пришили какую-то вину и увезли туда же, куда недавно прочили главным геологом края, но уже в качестве заключенного. В повести Кожевникова была одна недосказанность, и я обратился к ней, когда он закончил историю своего появления в Норильске.

– А как же ваша невеста, Андрей Виссарионович? Что с ней?

– Ничего не знаю о ее существовании, – ответил он равнодушно.

– Что значит – ничего? Она, наверно, интересовалась, что с вами, куда пропали, как надо выручать, если в беде?

– Может быть, понятия не имею.

Я помолчал, прежде чем задал новый вопрос:

– Не совсем соображаю ваше отношение... Вы что – не любили свою невесту?

Он ответил с большой рассудительностью:

– Наверно, любил, раз задумал жениться. И она, думаю, любила, раз согласилась на брак. Но, знаете, у нас к свадьбе шло без любовных истерик и других литературных взбрыков. Я в молодости читал у Гете про любовное бешенство некоего юнца Вертера, ну и у Шекспира про Отелло и Ромео. И удивлялся, до чего доводит людей любовная хворь. У нас все совершалось без литературщины. Цветы ей носил, подарки покупал, раза два провели вечерок в «Астории». Но вздыхать, закатывать глаза, то огорчаться без причин, то радоваться без оснований... Нет, все шло нормально.

– Хороша нормальность! Неужели даже письма вам не написала?

– Может, и писала, я не получал.

– И вы не пытались с ней связаться?

– А зачем? Она, конечно удивилась, что меня нет, возможно, пришла ко мне домой, а ей соседи сообщили, что меня увели под конвоем. Семьи мы не создали, даже постельной близости не было. Ни я ей ничего не должен, ни мне она ничем не обязана. Даже лучше, что меня арестовали до женитьбы. Были бы угрызения совести, что хоть и не по своей вине, но повредил благополучному течению ее жизни. Тащить на себе клеймо ЖВН – жены врага народа – ноша не из легких.

– Только ли угрызения совести были бы, Андрей Виссарионович?

– А что еще? – удивился он. – На что вы намекаете?

– Я ни на что не намекаю. Если можно, ответьте еще на один вопрос. Вы до вашей неудавшейся свадьбы ни кем не увлекались? У вас не было подружек? Если считаете нетактичным...

– Нет, почему же? Нормальный вопрос. Больших увлечений не было. О семье и не помышлял. То учеба в институте, то поездки по Сибири и Монголии, трудное руководство заводом. Не было времени на любовь. Не хотелось загружать себя посторонними для главного дела хлопотами.

Я больше не задавал ему рискованных вопросов. В отношениях с женщинами мы были слишком разными людьми. Я не оправдывал Отелло, но всей душой сочувствовал его терзаниям. И мне были близки несчастья Ромео, до боли понятны страдания Вертера. О женщинах с Кожевниковым не следовало говорить. Женщины для меня были слишком важной, слишком мучительной проблемой, чтобы чесать о нее языки.

Расширявшаяся война нанесла тяжкий удар главной жизненной страсти Кожевникова. В Норильске иссяк сахар. Вольные довольствовались своей полярной нормой, в ней сахара хватало. В лагере сладостей не продавали. Выписанной в пищевой каптерке сахарной выдачи даже мне хватало только на полмесяца, а Кожевников больше, чем на пять дней, не растягивал свой лагерный паек.

День, когда он загрузил в колбу Эрленмейера последние остатки желтого, плохо очищенного сахара – он поступал ныне не из захваченной немцами Украины, а из барнаульских степей, – был окрашен в траурные тона.

– Мне скоро конец,– хмуро объявил Кожевников. – Безо всего проживу, без чая с сахаром – не могу.

Мне его трагические прогнозы показались преувеличенными.

– В тюрьме вас не баловали крепким чаем с обильным сахаром, но жили. И сейчас выживете, Андрей Виссарионович. Воспользуйтесь тем, что в лагере пока можно достать. Чай ваш – получифирный. Перейдите теперь, как наши блатные, на прямой чифирь. Меня воротит, когда вижу, как они жадно глотают дегтярную бурду. Но вам, заядлому чаехлебу, может, и подойдет.