Лев Ющенко - Дом над рекой

— Сколько на ваших? — спросил Тихонов.

Зойка посмотрела на свои часы:

— Половина двенадцатого.

— А у меня без двадцати. Хотя теперь все равно.

Они медленно побрели к зимовью. Солнце пригревало. Пахло хвоей, талым снегом, весной. И странно было Зойке идти вот так не спеша, не задыхаясь, не падая лицом в наст. Казались каким-то тягучим и медлительным сном осторожные, вялые шаги.

— Вы очень устали, Зоя? — спросил Тихонов.

Раньше не спрашивал, легко ли ей было ковылять по гнилым чащобам. А когда все кончилось, вдруг стал добрым.

— Вам не очень больно идти? — спросил он.

И она ответила, тоже не таясь:

— Очень…

Она даже не отвернулась, когда по щеке пробежала слеза: теперь пусть видит, теперь все равно.

— Совсем весна, — сказал он.

— У нас в Воронеже скоро степь зацветет. А тут еще снег.

— Сибирская весна дружная: сегодня в снегу, завтра в цвету.

— Я знаю, второй год в Ключевом. А вы сибиряк?

— Из Иркутска я. Вы у нас на Байкале бывали?

— Нет, еще не добралась.

— Приезжайте в гости, повезу на Байкал, там такая красота — ахнете.

— Приеду когда-нибудь.

Они постояли немного, щурясь солнцу.

— Пошли дальше? — спросил он осторожно.

— Только потихоньку, мне больно идти. Меня совсем качает.

— Это от голода. Держитесь за меня. Может быть, в избушке найдем пожевать. Эй, Махоркин, как там?

С порога Махоркин крикнул, что охотник ушел недавно — печурка еще теплая. А на столе оставил спички и соль.

— Плохо наше дело, — сказал инженер. — Если он оставил спички и соль — значит, совсем ушел с зимовья, до лета. А припасы оставил другим, по обычаю.

Они подошли к избушке. Маленькое, в одно бревно, оконце сияло радужно старинным, выгнутым бутылочным стеклом. У двери валялся чурбан, порубленный топорами.

Зойка перешагнула высокий порог и вошла в теплый сумрак с застоявшимся запахом пыли, старого дерева, овчины. Внутри зимовье было совсем тесное, с земляным полом и низким потолком из закопченных бревен. В печурке еще тлели угли.

Потом она рассмотрела в углу широкие нары, прикрытые соломой и рваным полушубком. Она сняла пальто, легла на солому, и все вокруг нее закачалось. Она закрыла глаза, вытянулась и затихла.

Кто-то стал стягивать с нее меховые унты.

— Я сама… — шевельнулась она и натянула на колени юбку.

— Лежите! — строго сказал Тихонов.

Он снял унты и пальцами коснулся ее забинтованных ног. Она подумала только, что, наверное, ступни у нее страшные — опухшие, в мокрых тряпках.

— Да-а, не взяли мы из самолета бинты. Кто знал, что так случится, — хмуро сказал Тихонов и набросил ей на ноги свой ватник.

Она открыла глаза и увидела его лохматую голову и впалые щеки. За каких-нибудь три дня лицо у него стало темным, худым, губы опухли и запеклись кровью.

— Вы не виноваты, — шепнула она. — Я знаю, вы сделали все, что могли…

А Махоркин тем временем разжег печурку и разыскал в углу придавленный камнем солдатский алюминиевый котелок с горбушкой хлеба и куском сала в чистой холстинковой тряпице — традиционный дар всем голодающим и замерзающим, которые вот так, как они, набредут на зимовье.

Махоркин разложил хлеб и сало на столе и обмакнул палец в крупную серую соль.

— Деликатес, ребята! Особенно после всяких цитрусовых.

Он схватил котелок и выскочил наружу за водой.

Печурка разгорелась, на низком потолке зимовья плясали отблески огня. Сквозь пузырчатое стекло в оконце лился зеленоватый свет.

Тихонов сидел на лежанке около Зойки, поглядывал на часы и прислушивался.

— А мы услышим взрыв? — спросила она.

— Еще как! — сказал он. — Ну, если там ничего не изменилось, скоро грохнет. Через несколько минут. И тогда напрасно мы торопились.

В тягостной тишине зимовья тикали часы и тенькала капель за оконцем.

В печурке гудело пламя. За бревенчатой стеной прошумел ветер. Со звоном разбилась у порога сосулька.

Каждый шорох и шелест вокруг них заставлял напрягаться. Где-то в тайге глухо грохнула с дерева снежная лавина.

— А если взрыва не будет? — шепнула Зойка.

— Тише!..

Тр-р-ах! Но это не взрыв — на озере с треском осел весенний лед.

За зеленым оконцем журчал ручей.

И вдруг в дверь с котелком воды ворвался Махоркин — голодный, грязный, худой, с лихорадочными и немного сумасшедшими глазами, неунывающий и возбужденный:

— Эх и погодка мировая, летная, ребята!

Тихонов вскочил с лежанки:

— Тише ты!

Пилот подошел к нему на цыпочках, спросил шепотом: