Лев Ющенко - Дом над рекой

И он отвернулся от застекленной двери. В тамбуре было холодно, вагон раскачивался и гремел. Ему хотелось курить, и вместе с сигаретной коробкой он вытащил из кармана и помятую бумажку, о которой забыл. На ней сестра написала ему адрес и телефон. Он вспомнил ее слова и, пытаясь уже не думать о Тоне, взглянул на часы. Если на первой же остановке сойти, думал он, и пересесть на встречную электричку, то можно успеть до двенадцати ночи в то шумное, людное и веселое общество, о котором ему говорила сестра. А это сейчас именно то, что нужно ему. Иначе, в тягостном одиночестве, эта ночь будет длиться для него бесконечно, как пытка.

На первой же остановке у него хватило сил покинуть вагон, даже не оглянувшись на Тоню. Но, ступив на платформу, он сразу же подошел к тому окну, где она сидела. Оттуда слышались громкие голоса. Тоня тоже смеялась, глаза у нее блестели, из-под шапочки выбилась прядь волос. Она, конечно, не знала, что он, Баженов, стоит близко к ней. Их разделяло только стекло, разрисованное морозом. И, постояв рядом с ней и убедившись, что ей хорошо и без него, он хотел было уйти совсем, — как внезапно она отвернулась от своих веселых соседей и посмотрела в окно.

Она вгляделась в темень и ночь, и в лице ее все угасло, померкло, губы сжались, улыбка исчезла, в глазах была боль и тоска: словно она вдруг сняла с себя маску, от которой безмерно устала. Сквозь ледяной узор на стекле она смотрела на эту заснеженную платформу, тускло освещенную фонарями, на лес, белевший во тьме, на какого-то человека в полушубке, стоявшего у ее окна. Она смотрела сквозь весь этот мир, не узнавая в нем никого и не видя в нем ничего, кроме своей опустошенности: для нее что-то кончилось и ушло навсегда.

Тогда Баженов приблизил лицо и взглянул ей в глаза. Она вздрогнула, не узнавая его. Он стукнул в окно: мол, это я, тебе не мерещится. Она отшатнулась, — она уже не ждала и не верила. И вдруг он ясно, в отчаянье понял: он дрогнул и отступил в бою за свою любовь.

Он еще хотел было войти обратно в вагон, туда, к Тоне. Но дверь с шумом сомкнулась, и поезд сразу же тронулся. И минуту спустя огни электрички исчезли вдали, в ночной зимней мгле.

Иногда в суете дней, в беспокойной столичной жизни, где-нибудь в быстротекущей московской толпе — в толчее магазина, на людном проспекте, в вагоне метро — перед ним вдруг возникнет девичье лицо, чуть скуластое, юное, русоволосое, неуловимо чем-то знакомое, и он долго и с тайной надеждой всматривается в него, словно все еще веря в какое-то чудо, хотя умом он, Крылов, взрослый мужчина, писатель, все понимает и знает, конечно, что чуда не будет и в тот последний день своей юности, за белую дверь, к своей Юльке, он уже никогда не вернется. И все же вот в такие минуты иногда возвращается.

В то лето, накануне войны, Юльке было семнадцать, а ему девятнадцать, и тот день начинался для них как самый счастливый в жизни. Они жили в Выборге, Юлька только кончала школу, а Крылов уже сам добывал себе хлеб, работал в газете. В то воскресенье они хотели поехать загорать и купаться, и рано утром он шел к ней домой по тихому городку, мимо залива и старой крепости на островке, через пустынный парк с его желто-зелеными соснами и через площадь, вымощенную брусчаткой. Он думал о Юльке и торопился к ней, даже не замечая, что в этих привычных картинах воскресного утра уже что-то нарушилось. Зато на всю свою жизнь он запомнил, как тогда входил в ее дом: прохладный подъезд, деревянная, пологая лестница, ступени, обитые узкими полосками меди, и, наконец, ее белая, невысокая дверь.

Юлька, босая, в пестром халатике, открыла ему и впустила в квартиру. Окна были еще зашторены, и в сумраке комнат Крылов и она оказались совершенно одни: ее мать и отец накануне уехали в отпуск. Первый раз они были наедине и, смущаясь, с замирающим сердцем, уже упивались своим одиночеством.

— Хочешь, я приготовлю завтрак? — прошептала она, и он понял, что ей, как и ему, уже не хотелось куда-то идти и покидать это тайное уединение.

И само собой вышло так, что в то утро они никуда не поехали, а остались в квартире.

В полдень кто-то долго звонил и стучал им в дверь, но они, притихнув и притаясь, не ответили, бесконечно счастливые за этой белой, плотно закрытой дверью. Днем было жарко, и они то и дело бегали в душ, ходили по комнатам полуодетые, валялись рядом на широкой тахте, как на пляже, дурачились и целовались, и все это время то приближались к той тайной, запретной черте, которая их еще разделяла, то опять от нее удалялись; и не потому, что боялись, нет, скорее, наоборот, — настолько поверили, что оба уже нашли то, что нельзя потерять, и теперь могли не спешить: все у них было еще впереди.