Константин Лордкипанидзе - Клинок без ржавчины

Путника прижали к стене крепостной башни. На шляпу его посыпался щебень. Он с трудом повернул голову. Смуглый мальчуган в поисках опоры цеплялся ногами за выступ стены и срывался. Наконец, изловчившись, резко рванулся и ухватился за сухую ветку дикого инжира. Забрался наверх, стряхнул пыль с колен, выпрямился.

Перехватив завистливые взгляды товарищей, оставшихся внизу, он сочувственно подмигнул им.

Тревожную тишину царапнул глухой, далекий звон кандалов. Крепость замерла, как замирает перепел под проносящейся тенью коршуна.

Звон нарастал зловеще быстро. Лязг кандалов заглушал шум всего мира.

За углом, на узкой улице, показался человек в ярко-красной рубахе.

— Сгинь! — взвизгнула женщина и закрыла шалью глаза.

Красная рубаха доходила палачу до колен. Сапоги гармошкой. Лакированные голенища как-то особенно сверкали на солнце, и это запоминалось надолго. Прихрамывая на правую ногу — колол гвоздь в сапоге, — палач свирепо оглядывался на молчаливо бредущих осужденных, словно это они шили ему сапоги.

Закованные в цепи крестьяне шли гуськом. Впереди — Сандро Хубулури, высокий, широкоплечий, двойной вязки мужик. Дубленый тулуп из белой овчины ладно обтягивал его могучие плечи. Широкие черные шаровары были забраны в пестрые шерстяные носки.

В прошлом году Хубулури, на свою беду, опередил в скачках у Рокского замка князя Мачабели. Как Мачабели ни гикал, как ни молил своего прославленного скакуна, но туго перевязанный хвост коня Хубулури неотступно маячил перед глазами надменного князя.

И князь отомстил: на другой же день увез и обесчестил невесту Хубулури.

Хубулури и его побратим Тате Джиошвили узнали об этом в поле. Они бросили соху, пристрелили подлого князя и ушли в лес.

Урядники трех волостей кинулись за ними в погоню. Оцепили все пути и перепутья, так что казалось — внизу змея не проползет, вверху птица не пролетит. Но беглецы были неуловимы, как молния.

Раздосадованный уездный начальник вспомнил много раз испытанную уловку: обесчещенную девушку он посадил под замок. Он был уверен, что рыцарскому отношению здешних крестьян к женщинам не изменит и Хубулури.

И он не ошибся.

Хубулури сдался, чтобы выручить из темницы невесту…

Сейчас он шагал легко, как будто не касался земли. Упрямый лоб, широкие и крепкие, как булыжник, скулы говорили о несокрушимой воле.

Спокойно, размеренно отсчитывал он последние шаги своей неудавшейся жизни.

На плоских крышах сидели девушки. Заметив, как они сокрушенно качали головами и шептались, Хубулури повеселел. Тряхнул лохматой головой в сторону виселицы и крикнул:

— Девушки, красотки ненаглядные, иду «лекури» танцевать! Может, спляшем вместе?

— Горе твоей матери! — крикнула одна из девушек.

— Почему, красотка моя, почему? Твоей матери горе, что теряет такого зятя! — ответил Хубулури, и на его спокойном лице дрогнула улыбка.

Потом он обернулся к какому-то барышнику с красной бычьей шеей. Тот стоял на козлах дрожек, заложив за серебряный пояс большие пальцы в кольцах.

— Пиран-джан! — нараспев протянул Хубулури. — Помирай скорей. Встретимся там — все сразу оплачу: и долг, и проценты.

Купец сперва растерялся, но быстро нашелся и прохрипел пропитой глоткой:

— Не беспокойся, Сандро-джан, встретишь там отца моего, ему передай!

— Ва, сукин сын, какой ты добрый стал! — засмеялся Хубулури тихим, недобрым смехом.

Он удивился так искренне, что даже мрачно молчавшие крестьяне заулыбались.

Еще что-то хотел сказать Хубулури, но конвойный поднес приклад к самой его груди. Злобно шевельнув твердыми, сухими губами, Хубулури замолчал.

Только у самой площади Хубулури стало не по себе. Он вдруг начал беспокойно шарить глазами по толпе, по рядам безучастно стоявших солдат. Кого искали его глаза, кому он хотел подарить свой последний взгляд?

За Хубулури шел Тате Джиошвили, тоже когда-то крепкий, как аробная ось, мужик. Но бессонные ночи сломили его. Глаза ввалились, он так похудел, что его плечи уже не могли расправить шинели. Тате был обут в дырявые лапти, там, где он ступал, оставались клочки сена.

Поникнув рыжей головой, он подтягивал кандалы, чтобы они не очень звенели. В нем чувствовалось холодное спокойствие отчаяния.

Увидев народ, Джиошвили взял себя в руки. Но сил хватило ненадолго. Он снова поник головой и продолжал идти разбитой походкой. На улице не сказал ни слова. Только раз, когда Хубулури переговаривался с девушками, он поднял голову, и на его бескровном, как бубен, лице скользнула скупая улыбка.