Семен Гехт - Пароход идет в Яффу и обратно

Обидевшись, старый колонист ответил:

— Я сложил притчу для развлечения, а не для пользы. Кто вам сказал, любезный, что я хочу проситься туда? Пустые слова! Я только помечтал о том, чтобы увидеть одним глазом родные места.

Старый колонист хитрил. Он боялся опасных о себе разговоров и испугался, как бы его притча не стала известной партийным сионистам. Они быстро ее растолкуют, и тогда могут произойти неприятности. В действительности же он дважды советовался со старинным своим другом: что надо сделать для того, чтобы вернуться домой? Не написать ли письмо Джемсу Броуну в Америку? Нет, не годится. Обратиться в Национальный комитет? К английскому начальству? Подать петицию Калинину? Они многое перебрали и ничего не решили.

Узнал ли комитет партии Ахдус гааводо о настроениях в Кадимо или же приезд в колонию делегата был случайным, но сюда скоро прибыл видный представитель этой партии, Илья Шухман. Он собрал всех колонистов на дворе и сообщил, что сделает доклад о новых судьбах Палестины. Заметив множество полуравнодушных-полупечальных лиц, Шухман стал говорить осторожно и зло, словно ожидал нападения и заранее отбивал возможные удары.

— Друзья, — сказал он, — временные невзгоды дали возможность более слабым и неверным из нас сеять панику в наших рядах. Хорошо. Я хочу вас спросить: каковы же эти невзгоды? Вы скажете: кризис. Но кто не знает, что явление это временное и что у нас еще будут такие прибыли, о каких не мечтали ни мы с вами, ни наши отцы и деды. Вы скажете: отмена декларации Бальфура. Но глуп тот, кто думает, что мы потеряли здесь свою независимость. Если пожелать истолковать в самом дурном для нас смысле новый закон английского правительства, то все же каждый скажет, что он оставляет за нами такие же права, как и за арабами, и англичанами. Верьте, еще ярче загорится звезда нашего народа, и скоро настанет день, когда мы снова — и больше чем когда бы то ни было — станем здесь главными хозяевами. Одна беда, что нас мало: мы никак не могли затащить сюда евреев из центральных европейских государств. Они говорили: мы живем в культурной Европе, где царит равноправие. Зачем нам спасаться в Палестине, если мы имеем наше спасение здесь — в Англии, Германии, Франции? Наивные люди! Жизнь отомстила им и лишний раз показала, что нет для еврея родины, кроме страны его пращуров. Вам известны печальные события в Германии. Пруссак озверел, вернулся одиннадцатый век, скоро в Берлине оградят отдельный квартал и создадут новое гетто. О, теперь немецкие евреи, которые и не хотели слушать о Палестине, еще попросятся сюда! Мы ждем небывалого притока рабочей силы и капиталов.

Колонисты с любопытством смотрели на Шухмана. Смелым и выразительным было его черное сухое лицо. Длинный нос еще более отдалился от запавших щек, и пышно взбитые усики уже не скрадывали его редкую величину. Когда Шухман снимал свою белую полотняную шляпу, обнажалась бритая, с ссохшейся кожей голова. Она посинела от солнца. Голос у Шухмана был особо выработанный, голос завзятого агитатора. Столько сухости и звона природа, кажется, никогда не отпускает горлу человека.

Шухман говорил полчаса, затем он попросил воды, много воды, сорокаведерную бочку, сказал он. Как всякий умный агитатор, он с восприимчивостью лакмусовой бумажки схватывал настроение аудитории. Слушают хорошо, понял Шухман, пора обратиться к шутке. Просьба выставить сорокаведерную бочку вызвала улыбки, легкий смех. Значит, все в порядке. Это стало еще яснее, когда Шухман увидел, с какой поспешностью перед ним поставили холодный баллон с сельтерской водой. Он остался в колонии до вечера, играл со многими в домино и всех обыграл, так как был острей и сообразительней этих неповоротливых земледельцев. И письмо в комитет о большом успехе его выступления в Кадимо было преувеличенным, но не ложным. Колонисты действительно окрепли духом и на короткое время снова поверили в счастливое будущее Палестины. По вечерам много и оживленно говорили о Германии и о германских евреях, несущих на горбах своего несчастья новое избавление. Но если первая любовь длилась десятилетия, то вторая еле просуществовала пять недель. В колонию проникли новые вести из Тель-Авива: богатые немецкие евреи почти не едут, а бедных немецких евреев не пускают. Старая история! И если первую любовь могли потушить большие и бурные воды, то вторая угасла от легкого дуновения. Речь Шухмана забылась, зима тянулась долго, нужда росла.