Семен Гехт - Пароход идет в Яффу и обратно

— Все? — спросил равви и услыхал крики.

— Женщина, — ответил слуга из передней и захлопнул дверь. Акива слышал, как он отмахивался от кого-то и говорил шепотом:

— Нельзя, женщина. Равви Акива женщин не принимает.

Она не уходила.

Равви постучал палкой о пол и сказал:

— Йойна, впусти.

Потом он поднял голову — у женщины был распахнут теплый халат и спущена кофта. Он увидел ее сосцы и отвел глаза.

— Запахни халат, дитя.

Она застонала, как ревнующий голубь, и слезы ее закапали на новый ковер из красного бархата.

«Так капает воск от свечи на изголовье мертвеца», — подумал равви и спросил:

— Имя твое, дитя?

— Нехама, — ответила она, и плечи ее заходили.

— Кто твой отец?

— Ицхок-Лейб из Литина.

— Сойфер? [2] Софер (сойфер) — переписчик свитков Торы.

— Да, — ответила она и сжала ресницы.

Может быть, ей в ту минуту стало стыдно за своего отца, может быть, она вспомнила его лицо в морщинах и голову в серебре.

Равви встал и прошелся по комнате. Он почувствовал, что недобрые вести ползут в его дом.

Он посмотрел ей в глаза:

— Дитя, я видел твои сосцы. Ты — женщина?

И, не дождавшись ответа, он спросил еще:

— Но ты явилась ко мне с расплетенной косой и распущенными волосами, ты пришла ко мне без косынки. Ты — девственница?

Но слезы девушки были горше ответа.

— Кто же твой муж, Нехама?

Если каждое слово смерти подобно, губы не шевелятся. Акива понял:

— Назови срамное имя недостойного пса, обманувшего тебя.

И равви задумался.

Над земской управой флаги менялись часто. В те дни в городе были красные. Каменный замок убитого пана Ксило Владовского был занят круглыми сибирскими солдатами и проскуровской молодежью в кожаных куртках и больших папахах из кошачьей шерсти. Эти не признавали закона и таскали с собой Пятикнижие на гнусную потребу. Если это один из них сотворил глумление над девушкой, то… Но равви понял, что не может этого быть — если бы это был один из тех, эта женщина не пришла бы к нему.

— Кто же он? — спросил Акива. — Твой… я знаю его?

— Да, — ответила Нехама, ибо слез у нее больше не было и губы открылись для речи.

Акива достал из кармана красный платок. В печную трубу задувал ветер, но у него лоб был в поту.

— Женщина, скажи мне его имя. Запахни халат.

Тогда она встала и, хрипя, прошептала:

— Михоэль.

Он услышал, но показалось ему, что ничего не сказала женщина, и он подошел к ней.

— Повтори.

Он услышал то же самое, и лицо его стало как субботняя скатерть, закапанная воском.

В эту минуту равви Акива уже не был похож на потускневшую радугу. Он был весь желтым.

Казалось даже, что его белый китель и отливавшие лаком галоши пожелтели тоже.

— Женщина, — закричал равви, но голос его был слаб. — Скажи мне имя его отца.

И так как она молчала, он повторил, и голос его был еще слабее:

— Я понимаю твое молчание, женщина, но я должен услыхать это от тебя.

— Это твой сын, равви.

На ресницах ее опять повисли слезы, и она перестала говорить.

Тогда Акива постучал палкой о пол, но стук был слаб и слуга не вошел. Он бросил ее к дверям, и перепуганный слуга показался на пороге.

— Позови Михоэля, — сказал равви и возвысил голос, когда увидел, что Нехама собиралась уходить: — Сядь, я хочу, чтобы он видел тебя.

Одиннадцать слуг шептались в передней. Молодой Михоэль был на кухне и говорил с матерью, раскатывавшей тесто и растиравшей мак. Он прошел сквозь десять комнат и не видел стен. В одиннадцатой он поднял глаза и покачнулся. Но лицо его стало не желтым, как у отца, а синим и теплым.

— Михоэль, — закричал равви, но сам не услышал своего голоса. Потом он повалился на стол и соскользнул на пол. Падал он медленно, как подсекаемое дерево. Нехама выбежала на улицу с распахнутым халатом и распущенными волосами.

Равви Акива лежал десять минут, и дыхание его стало хриплым. Михоэль закричал, как женщина.

Сколько суеты было в доме, когда весь город узнал об этом, рассказывать не стоит. Но когда пришел доктор и сказал, что равви осталось жить десять часов, суета сменилась тревогой, и народ решил спешно созвать совет.

— Равви не должен умирать, — сказал старший габай [3] Габай — староста еврейской общины или синагоги, ведающий организационными и денежными делами. , и все с ним согласились.

— Равви должен жить, и мы дадим ему жизнь. Мы пойдем по еврейским домам. Пусть каждый оторвет от своей жизни часть для равви.

И на этот раз все с ним согласились.