Семен Гехт - Пароход идет в Яффу и обратно

Бейла глухо вскрикнула — она узнала доктора Айзика Эйнштейна.

Гай-Макан подошел к нему. Он задрожал всем телом и покосился заячьим взглядом на дверь. У двери стоял Омелько.

— Что угодно? — спросил Гай-Макан, раздувая ноздри.

Доктор молчал. Пан исправник показал язык и отрекомендовал себя:

— Миль диабль, ведьму в дышло, Гай-Макан, честь имею!

Доктор выравнялся во фронт и хрипло пробормотал:

— Господин вартовый, я…

Шпоры звонко стукнулись. Гай-Макан зашипел:

— Кому вартовый, а тебе околоточный, понял?

— Господин околоточный, мне…

Ничего не понимая, доктор пополз к выходу. Гай-Макан двигался на него, тяжелый и неизбежный, как ураган, как тайфун, как смерч. Он настиг его у двери. Две руки, две каменных руки каменного командора вдавились в его плечи, как в воск. Кости сухо хрустнули под четырехугольными пальцами гиганта.

— Ах, — прошептал доктор, — господин околоточный, мне больно.

Гай-Макан схватил его за шиворот и прижал к стене.

— Тебе больно, да? Тебе больно, ах ты, цаца!

И он ударил его три раза по виску.

— О-о-ох! — взвизгнул Эйнштейн — исправник продырявил ему плечо локтем.

— Слушай, мусье, осмотри панну. Панна говорит, что она больна. Панна врет, мусье.

Доктор, дрожа, приблизился к Бейле. Женщина забилась, крича и воя. Потом она стала молотить себя руками в грудь. Клочья ваты поползли на пол, марля затрещала, судорожно раздираемая, из-под бинта высвободилось бледное, скошенное лицо.

Гай-Макан поднял доктора на аршин от земли и бросил его на постель. Маленький Эйнштейн свернулся еще больше, робко оправился и закопошился подле женщины. Бейла завизжала:

— Я не перенесу этого. Я хочу умереть.

Она забилась в истерике, голос ее сделался хриплым, потом крик ее стал тонуть, и она затихла, лежа с выпученными глазами и стиснутыми зубами. На губах ее клокотала пена.

Доктор копошился, как вор — руки у него ходили ходуном, мучительный женский визг оплеснул расплавленным сургучом его ухо.

Гай-Макан уставился на него вопрошающим взглядом.

— Пан исправник, — сказал доктор, — она невинна.

Омелько весело хихикнул. Гай-Макан расцвел. Он сбросил с себя папаху и начал стаскивать сапоги. Бейла закрыла глаза.

— Как они возятся, — сказала подле меня старуха, — великий Боже, как они возятся!

— Они сыты, — ответил я, — им торопиться нечего.

— О, проклятые!

Газовые фонари потухли и снова зажглись. Очередь подвигалась очень медленно. Я нарушил порядок хвоста и подошел к Гай-Макану вплотную.

— Гай-Макан, — сказал я, — какими судьбами?

На этот раз он повернул свою голову и оглядел меня сверху.

— Гай-Макан, — сказал я, — ты забыл город Киев и мадьярские попойки?

Он не отвечал.

— Но если ты забыл город Киев, — продолжал я, досадуя, — то ты не можешь не вспомнить город Фастов и Бейлу Прицкер?

Гай-Макан отодвинулся от стены и тихо пробормотал, оглядываясь:

— Постой, ты откуда знаешь? Она рассказала тебе? Ты ее видел? Где она?

— Она здесь, пан исправник. Она рассказала мне все. Она моя жена, пан вартовый.

Он боязливо посмотрел на меня.

— Ничего, пане, она вспоминает о вас с нежностью. Но откуда у пана околоточного генеральские лампасы?

Он тяжело вздохнул.

— Многое было, дорогой. Было, да сплыло.

Очередь зашевелилась. Запачканный мукой приказчик вышел на улицу и крикнул:

— Хлеба нет больше, господа! Просим разойтись, господа!

Тревожный шум прокатился по толпе.

— На Моргенштрассе можно достать сухари, — сказал Гай-Макан.

— Что ж, пойдем.

И мы зашагали, досадуя и злясь, по направлению к Каменной площади, вниз по Любенерштрассе.

1925

В нашем поезде было 72 вагона. Эшелон состоял из 600 штыков при двух пулеметах. Длинный состав плелся по котловине, защищенной железнодорожными насыпями, ничего по сторонам нельзя было увидеть, кроме созревших хлебов и густо-зеленой картофельной ботвы.

Весь эшелон состоял из новобранцев, частью мобилизованных, частью добровольцев. Это была слабая воинская сила, обученная в две недели, не привыкшая к военной обстановке и дисциплине. На станции Грязи такой полк разбежался, встретив мамонтовский разъезд, а воронежский гарнизон, скатанный из подобного теста, не оказал никакого сопротивления малочисленным частям противника. В нашем эшелоне было много украинцев; он редел в пути, его покинули пятьдесят дезертиров. В штабе южной армии это знали и приказали загнать его в тыл. Но милостью Мамонтова и железнодорожного саботажа мы врезались в самый фронт. А саботаж был чудовищный. Длинные составы, везшие отличные части, застревали на запасных путях, случайные же отряды или новички, неспособные оказать настоящее сопротивление, не встречали на своем пути препятствий и с идеальной скоростью гнались на передовую линию, прямо в пасть к генералу Мамонтову и Шкуро.