Валерий Осипов - Разрушение храма

…Потом они долго еще сидели в плетеных креслах под пальмами во дворе посольства. Атташе рассказывал еще какие-то случаи, но Курганов почти не слушал его и не задавал никаких новых вопросов. Перед глазами его неотступно стоял разломанный надвое пароход, он видел прыгающих с высокого борта на камни людей, и рыдающую на берегу толпу, и обезумевших матерей, и бессильных отцов, и поникших жен, беспомощно простирающих руки к морю.

«Данте, ад, — думал Курганов. — Иллюстрации Доре к дантовскому аду… Впрочем, некоторые современные круги ада ни Данте, ни Доре еще не были известны. Они ведь все время увеличиваются в числе, эти круги ада. А круги рая? Больше их становится или меньше?»

— Уходите? — спросил атташе, поднимаясь из кресла.

— Да, надо идти. Спасибо за интересный рассказ — он меня, знаете ли, неожиданно сильно расстроил…

— Ну, это естественно. Рассказ грустный — полторы тысячи человек погибло. И все из-за денег, из-за страховой премии… Надеюсь, пригодится для вашей книги?

— Конечно…

Атташе посмотрел на Курганова:

— А вы впечатлительный человек… Хотите выпить?

— Хочу.

— Тогда пойдемте ко мне.

Они поднялись на второй этаж, вошли в небольшой кабинет, атташе достал стаканы, положил в них лед, потом налил виски и разбавил содовой.

Сделав большой глоток, Курганов посмотрел в окно и увидел волейбольную площадку — туго натянутую между двумя железными столбами сетку, утоптанный желтый песок, низкие скамейки для зрителей.

— Удивлены? — спросил сзади атташе. — А мы тут каждый день в мячик стучим. Вы сами-то, наверное, тоже спортом когда-то занимались, а? Рост у вас подходящий, высокий, сложение атлетическое…

— Было немного, — ответил Курганов, ставя пустой стакан на стол, — занимался. Когда-то… Давно. Так давно, что теперь даже и не помню когда.

Бейрут, прощай. Я уезжаю. Ты остаешься со своими пальмами здесь, на берегу теплого Средиземного моря, а я улетаю на север, в Москву.

Бейрут, прости… Может быть, мои упреки к тебе были и несправедливы, но слишком многое в моей жизни теперь связано с тобой. Здесь, на твоих площадях и улицах… Нет! Нет! Нет! Ничего не было на твоих площадях и улицах, никогда не разбивалась моя жизнь на твоих мостовых и тротуарах, и не рассыпались вовсе мелкими осколками мои первые двадцать семь лет, и никто не ударял меня сзади по голове тупым и тяжелым!..

Бейрут? Я никогда ничего не слышал о таком городе!.. Я никогда не был в этом городе! Я ничего нс знаю об этом городе, я ничего не помню о нем, его никогда не было в моей жизни — все это сон, бред, туман, небытие, все это могила моей памяти, могила моего прошлого, яма, в которую рухнула моя молодость, моя энергия, мои планы, мои мечты!

Было. Было. Было… Да, да, да… Именно — да, потому что все было именно так, как это было. Человек ничего не может вычеркнуть из своей памяти и из жизни, ничего не может забыть. Да и не надо, наверное, ничего забывать.

Бейрут, прости… Я все-таки люблю тебя. Ты принес в мою жизнь страдание, а тем самым ты принес в нее мудрость, потому что мудрость — это всегда награда за страдания. Только за страдания. (Много раз я уже говорил об этом и не устану, наверное, говорить об этом никогда.)

Ты добавил моей жизни мужества, Бейрут. Ты приподнял розовые очки над моими глазами. Ты приподнял их над моими глазами не до конца — другие люди и города доведут эту работу до конца, но все равно — приподнял. Ты начал во мне эту трудную, но необходимую работу, Бейрут. И за это спасибо тебе.

Бейрут, прощай. Я улетаю на север, а ты остаешься здесь, на юге, и пусть качнут твои фиолетовые пальмы вслед моему самолету своими грустными ресницами, пусть прощально осветятся теплым сиянием моря твои розовые набережные, пусть загадочно и сурово блеснут снеговые вершины твоих гор, Ливан, — пусть сверкнут они мне с остающегося позади горизонта своей белозубой и твердой улыбкой.

Прощай, Бейрут. Ты многому научил меня. Ты проверил меня на прочность, и я вроде бы выдержал, хотя тылы мои сейчас разгромлены, а душа лежит в развалинах.

А ведь всего полтора года назад, летом пятьдесят шестого, я ехал в Якутии верхом на белой лошади по длинному и пологому склону сопки, по лиственничной редкостойной фиолетовой тайге вдоль ручья, который потом будет назван моим именем.

Всего полтора года назад я въехал верхом на белой, пугливой и тонконогой лошади на первое алмазное месторождение в нашей стране.

Да, это была судьба. Я ехал тогда навстречу своей судьбе. Я ехал тогда навстречу своей судьбе и ничего еще не знал об этом, потому что судьба человеческая видна только тогда, когда смотришь на нее из настоящего в прошлое, а когда смотришь на свою судьбу из настоящего в будущее — очень трудно увидеть ее там, в будущем, — очень трудно увидеть в будущем свою кремнистую дорогу, свой торный путь по обрывистой горной гряде жизни.