Вера Щербакова - Февраль - кривые дороги

— А это уж не твоя забота учить автора, отмеченного в центральной прессе! Поняла? Ну, кланяйся своим, а в субботу ждем.

В седьмом часу вечера, когда Настя с Василием пришли домой, дверь им открыла Мария.

— А у нас еще радость! — объявила она сестре. — Маме пришло письмо из городка с известием, что отцу ставят памятник, на том самом месте, где он был растерзан кулаками... Второго мая — в день его гибели — открытие памятника. — Мария помолчала. — Представляешь, какое событие? А для мамы?

— Манечка, — заговорила растревоженная неожиданной вестью Настя, — я думаю, нам всем непременно нужно быть на открытии памятника. Вы с Мишей сможете? Отправимся на машине. Такое не часто случается! Господи, я реву...

— Мы с мамой тоже наплакались. Дождался, наконец, Дмитрий Михайлович Воронцов доброй памяти от сограждан!..

На семейном совете было решено посетить родную деревню отца с матерью, прежде чем ехать в городок.

К деревне подъезжали на второй скорости, Ксения Николаевна, узнавая родные места, вскрикивала, всплескивала руками, просила зятя ехать потише. Ее заплаканное, разгоревшееся от волнения лицо будто помолодело. Дочери перестали узнавать свою всегда сдержанную, спокойно-уравновешенную мать.

Полуопустевшая деревенька с кое-где заколоченными избами встретила приезжих безлюдной улицей, заросшей травой, на которой вольготно паслась белоснежная коза с двумя козлятами.

Ксения Николаевна вылезла из машины первая, быстро пошла вперед. Трехоконная изба с чисто вымытыми стеклами, украшенная резными наличниками, с крылечком на боку и выкрашенная по широченным бревнам масляной краской цвета слоновой кости, заставила женщин остановиться. Изба тятеньки, как Ксения Николаевна звала своего отца, предстала перед нею в завидной неприкосновенности, точно такой же, какой она жила в памяти, и сразу вернула ее на много-много лет назад!

Растерянность, изумление, чувство радости выступили на лице Ксении Николаевны. В последний раз она была здесь с годовалой Манечкой — целую вечность назад — румяной черноволосой женщиной с тяжелым пучком на голове. Тятенька подвез ее тогда с железнодорожной станции на своей подводе прямо к крыльцу — городскую гостью с желтым баулом и большим горем: муж ее томился в тюрьме!

Бывший родительский кров принадлежал теперь приезжей продавщице сельпо, как узнал у местной жительницы Василий, и был на замке. Ксении Николаевне оставалось осмотреть его только снаружи.

— Матушка, а ты из каких сама будешь, тутошная, что ли? — приблизившись к Ксении Николаевне, спросила ее старушка, пытливо взглядывая из-под кустистых седых бровей.

— Здешняя, Воронцова.

— Батюшки, Михайла Воронцова дочь? Помню его, помню, годков на шесть постарше меня был.

— Нет, я жена его сына Дмитрия.

— Погодь, погодь... Уж не Миколая ли, моего соседа, дочь?

— Его, бабушка. А вы Зинаида Петровна?

— Верно. Зинаида Щебенкова я! Сиротой век доживаю, мир меня содержит, колхоз наш. А твоих сродственников всех поименно могу перечислить, хорошие люди, совестливые! Дмитрия-то, поговаривали, за революцию в городе порешили супостаты... Ох, куда же запропастились мои козочки? Дунька, Дунька!

И старушка поковыляла прочь.

— Мама, ты знаешь ее? — спросила Настя.

— Еще бы... В один день с ее Клавой в церкви венчались. Времени-то сколько утекло, господи!

Избы свекра Ксении Николаевны не было, от нее сохранился один фундамент. Но молодые тополя и совсем юные — сыновья и внуки тех, старых, выросшие около прогнивших корней, обрамляли участок на прежних рубежах, где когда-то жили, вели хозяйство поколение за поколением крестьян Воронцовых.

Ксения Николаевна медленно обошла участок, сломала на память ветку тополя, затем с помощью Насти завязала в носовой платок горсть родной земли, которую намеревалась высыпать у памятника мужу в городке...

Четырехгранный из гранита памятник с высеченной на нем надписью — кому и от кого — возвышался невдалеке от дома, где раньше жили Воронцовы, а теперь в нем размещалось одно из городских учреждений.

На торжество собрались чуть ли не все жители городка, среди которых Ксения Николаевна, Мария и даже Настя узнавали знакомые лица. К семье Воронцова уважительно подходили, здоровались, называли себя. Нашлись соратники отца, его товарищи, а кое-кто приехал по приглашению из Москвы и Калинина, бывшей Твери.

Председатель горсовета держал слово.

— Дмитрий Михайлович Воронцов был в числе тех первых в городе революционеров, кто ценой свободы своей, а Дмитрий Михайлович пять долгих лет отсидел в царской тюрьме, принес в город светлое учение Ленина, создал многочисленную по тем временам подпольную организацию большевиков и наладил выпуск листовок в нашей типографии. Некоторые из листовок как дорогая реликвия хранятся в местном музее. Трагически оборванная жизнь товарища Воронцова продолжается по сей день в наших делах и мыслях.