Вячеслав Тычинин - Год жизни

Крутов чувствовал: внутри у него что-то надломилось. Он теперь был тенью самого себя — прежнего.

Услышав шаги Проценко, Крутов вздрогнул, заслонил глаза от света ладонью. Хотел улыбнуться, но улыбка не вышла.

Проценко молча опустился рядом на стул, закурил, потом так же молча поднялся, заходил по комнате.

— Никогда себе не прощу! — донеслось внезапно до Крутова. Проценко ударил кулаком по-ладони, оседлал стул и впился взглядом в лицо Крутова: — Кто ты, Игнат Петрович?

— Вы же знаете, Евгений Федорович,— принужденно улыбнулся Крутов. Кривая боязливая улыбка застряла в уголках губ, никак не сползала с лица, нелепая, неуместная.

— Да, да,— отвечая своим мыслям, быстро проговорил Проценко, продолжая рассматривать Крутова.— Как же: потомственный золотоискатель, крепкий руководитель. Положились. Оставили без контроля. Как будто человек не меняется, навечно заспиртован в банке.— И без перехода: — Кто писал статью о Шатрове?

Крутов хотел пожать плечами: «Не знаю», но внезапно почувствовал отвращение к самому себе.

— Норкин.

— Сам? Или под твоим нажимом?

— Я одобрил...— выдавил Крутов после долгой паузы, опуская глаза. Нельзя было выносить этот дымящийся взгляд серо-стальных глаз, проникавший в самый мозг, парализовавший волю.

Проценко опять заходил по комнате. Остановился против Крутова.

— Игнат Петрович, народ тебя выкормил, вывел на дорогу, поставил у власти. А чем ты отплатил ему?

Крутов рванул ворот гимнастерки, оборвал крючки. Спазмы сжимали его горло, мешали дышать. Лоб покрылся испариной.

— Всё для человека! — продолжал Проценко, не отрывая взгляда от Крутова.— Всё ему, строителю новой жизни. Большое счастье служить своему народу. А ты? Где твоя партийная совесть? Предал ты ее, Игнат Петрович!

— Но не один же я виноват! — глухо сказал Крутов, запуская пальцы в волосы, не смея поднять голову.

— Один! Отвечать будет и Норкин. За клевету в печати, за бесхребетность, за многое. Но тебе за его спиной не спрятаться, нет! Он — твое орудие. Не больше. А с тебя спрос будет полной мерой, без скидки. Жди, что решат коммунисты.

2

Прииск остался далеко внизу, деревья тесней и тесней обступали Крутова, а он все ломился через кустарник вперед, не останавливаясь, будто за ним гнались.

Прохладное, по-осеннему яркое утро вступило в свои права. Бледно-голубое небо, выцветшее за жаркое лето, высоко и просторно поднялось над тайгой. Далеко в распадке еще не истаял, но уже истончился до прозрачности белесый язык ночного тумана. Листья на березках еще держались, но насквозь прозолотились, чуткие, готовые к полету. Сырая после затяжных дождей земля издавала терпкий винный запах.

Прошумел в лежалой бледной хвое бурундук. Верткий, причудливо раскрашенный полосатый зверек затаился под корневищем вывороченной лиственницы, пронзил бисеринками глаз идущего человека и, взмахнув роскошным хвостом, нырнул вглубь. Проскакала по веткам белка. Запасливая обитательница тайги торопилась пополнить свои кладовые кедровыми орехами и семенами лиственницы. Где-то в стороне залопотал глухарь.

Лес жил своей обычной устоявшейся жизнью. Но до сознания Игната Петровича не доходили лесные шумы и запахи. Большой любитель охоты, на этот раз он не заметил даже, как почти из-под ног выпорхнула молодая куропатка.

Вчера на партийном собрании решилась судьба Крутова и Норкина.

Ох, как трудно было идти на собрание! Стопудовый груз вгонял в землю, не давал поднять ногу. Дверь и ту открыл не рывком, наотмашь, как прежде, а потянул на себя робким просителем. Прошелестел и смолк шепоток. Все глядели серьезно, осуждающе. Норкин сидел рядом, поминутно обдергивая кургузый москвошвеевский пиджачок, без нужды протирая стекла очков. Слинявшее лицо бывшего парторга то розовело, то опять бледнело.

Даже сейчас, вспомнив об этих минутах, Крутов часто задышал и прикрыл глаза. Незамеченная плеть стланика метнулась под ноги, и он едва не упал. Заныла ушибленная ступня. Игнат Петрович осмотрелся. Тайга сомкнулась. Прииск исчез из виду. Некому нарушить раздумье, помешать. А вон, кстати, подходящий пенек.

Игнат Петрович тяжело опустился на пень, и немедля мысли прихлынули сосущими пиявками. Выступления коммунистов. Одно. Другое. Третье. «Зажим критики... гонения... зазнайство... бездушное отношение к рабочим...» И приговор, каждый раз один и тот же, но с новой силой дробящий остатки воли к сопротивлению: «Исключить!»

Холодное отчаянье подступало все выше, затекало в горло. На лице Проценко — тень. Взгляд серых глаз притушен опущенными веками. Не понять, что думает. А понять надо. Есди и он бросит камень на весы...