Иван Арсентьев - Суровые будни (дилогия)

Правленцы молча уставились на странную пару. Один из них, сграбастав за шиворот другого, раскачивал из стороны в сторону. Ватник на другом расстегнут, пуговицы выдраны с мясом. По засаленному пиджаку и грязному шарфу не трудно узнать Пырлю. Сгорбившись, держит в руках свои штаны, раздутые вширь, и часто, хрипло дышит. Второй смахивает с лица рыхлую корку налипшего снега — это Битюг.

— Вот, накрыл... Получайте! — рявкнул он и тряхнул Пырлю так, что тот не удержал в руках пояс, выпустил.

Штаны упали. Из них с глухим шумом посыпалась картошка. Все разинули рты. Битюг отпустил воротник, загудел с негодованием, обращаясь к Оленину:

— Крадет, а? Наше добро крадет, а? У-у! Трухлявый! Подкупить хотел меня! Не выдавай, мол! У-у! Пр-р-ришибу! — замахнулся он.

Пырля скорчился, сжался в мокрый, грязный ком. В мутных глазах — ужас загнанного животного. Руки дрожат.

— Надень штаны! — приказал Оленин строго.

Пырля дернулся, присел, зашарил по полу, подбирая свои одеяния.

— На! — бросил ему Битюг ремень и пояснил: — Кусался, трухлявый!.. Убежать хотел. Пришлось отобрать ремень да насыпать ему в штаны ворованного...

Оленин едва удержался, чтобы не расхохотаться. Все это слишком уже походило на какой-то глупейший фарс. Показывая на пол, спросил:

— Где вы это взяли?

— Что это?! — воскликнул Битюг, расстегивая на себе бушлат и усаживаясь на стул по-хозяйски. — Полную бочку набил! Ведер сто, не меньше!

— Ого! Вот так водовоз!

— Дурак-дурак, а хитрый!.. Соображает...

— Выкладывай, где украл? — встал грузно Трофимов.

— Я не крал! Ей-богу, не крал! Провалиться мне на этом самом месте! Землю грызть буду, не крал! Это Филипп! Я только домой ему ве-е-ез...

Пырля гнусаво заревел, размазывая грязь по худым, посеченным морщинами щекам.

— Дела-а!.. Прямо, как у Некрасова: Филипп где-то тащит, а я отвожу... Так, что ли? Экспедитором у него служишь? На коровку зарабатываешь? — уставился на Пырлю Чесноков.

— Так, Дементий Яковлевич, так! Совершенно по сущей правде говорю. Он, он меня совратил! Он! То-се, говорит, выпей... Деньжат, говорит, дам... Я больной, не вытерпел... Совратил он меня...

— Как же! Совратишь тебя! Сколько раз возил ворованное? Говори!

— Не помню...

— Что? Не помнишь?

— Помню, помню... Много раз, — добавил с поспешной услужливостью Пырля.

— То-то сынок Никшутама стал частенько на рынке картошкой торговать! Жаловался даже... на этого... Для отвода глаз!

— Н-да... Заставили козла капусту стеречь... — плюнул в сердцах Чесноков.

— Что с ними возжаться! И каталажку обоих! Судить!

Пырля икнул и брякнулся на колени, пополз к столу Оленина.

Сивые глаза мертвы: одно водянистое пятно.

— Смилуйтесь, братцы! Родимые! Пожалейте! Век не забуду! Бейте меня! Бейте! Все расскажу, только не судите! Меня ж Филипп заставлял! Обещал корову возвернуть, бригадиром обещал сделать, когда его отец, Семен Карпович, станет сызнова председателем колхоза... Я вам скажу... Вы ж не знаете: это Филипп поджег тогда свинарник! Ей-богу, он! Меня подбивал, да я не взял греха на душу. И мешки с сортовой пшеницей — он... Я возил к нему во двор, каюсь, и клуб поджег бы, да люди помешали. Шабашников агитировал, чтоб не строили ничего колхозу. А когда нас вот с ним, с Гришей, посадили по подозрению, пригрозил — убьет, если пикну. Велел мне все валить на Битюга, ежели что, ему, горлохвату и бузотеру, все одно веры нет...

При этих словах Битюг вскочил, но Оленин поднял руку, и тот, плюнув с остервенением в спину Пырле, сел обратно.

— Вот, оказывается, где веревочка завивается! — покрутил головой Трофимов и посмотрел выжидательно на товарищей.

Чесноков брезгливо отвернулся от коленопреклоненного Пырли, сказал через плечо:

— Ну, ты! Мария Магдалина, встань! Каешься, когда за лапу схватили...

Оленин снял трубку, вызвал председателя сельсовета, попросил его прийти по срочному делу. Затем принялся звонить начальнику районного отделения милиции. Изложил суть дела. Тот пообещал выслать оперативного работника. Однако погода плохая, и, пока он доберется, колхозники сами должны принять ряд мер: взять понятых, произвести обыск у Филиппа Матушкина и Пырли, но самого сторожа до приезда милиции не трогать, а учредить за ним наблюдение.

Ближе всех от конторы жили Порогина и дед Верблюжатник. Их и позвали понятыми. Явился председатель сельсовета. Двинулись все к Филиппу.

Пурга бесновалась по-прежнему. Колючая, ледяная мешанина снега и ветра неслась своей дорогой. Не встречая препятствий в степи, она отыгрывалась на Крутой Вязовке, маячащей среди равнины.