Александр Осипенко - Огненный азимут

— Подожди, ты их еще назад поведешь, как миленький поведешь.

— Ты мне теперь не грози. — В голосе Сысоя слышалась уверенность. — Хватит, надрожался из-за вас.

— Смотри, расхрабрился! Все равно врагов мы скрутим...

— Кто это мы? Не ты ли? Не жалел бы я твоей матери, завтра бы тут тебя не было...

Потянув повода, он прошел мимо растерянной Веры. Она, отойдя в кусты, едва удержалась от слез, бессильная против этого кулака, врага, который над ней издевается.

В деревню она не пошла. Вернулась домой.

— Мама, — разбудила она мать, — я, видать, дома не останусь. Пойду к тетке. Если будут спрашивать, где я, ска­жешь — ушла с беженцами.

Она сидела в хате, к чему-то прислушиваясь, напряженно думая о встрече с Сысоем. "Надо же было встретить этого паука!.. Теперь будет мстить... Ну и пусть. Очень я его испугалась! Хоть высказала ему все, что думала. Пусть знает, что мы, коммунисты, от своих слов не отрекаемся".

И, уже совсем убежденная, что поступила правильно, попрощалась с матерью.

8

Ночью началась высадка десанта. А на рассвете по рядам беженцев пролетела страшная, как смерч, весть: впереди немцы. Люди тыкались во все стороны, как слепые щенята. Нельзя было разобрать, где фронт, а где тыл. Всюду стре­ляли, всюду рвались снаряды и мины. Спасение было только на западе — там царила тишина. И беженцы, которые стре­мились как можно дальше отойти на восток, теперь торопли­во шли на запад.

В эту суматоху попал на своей сельсоветской бричке и Никита Саморос. Степанида давно уж изменилась: стала тише, осунулась, постарела. Под глазами синие круги. Нем­цев она боялась больше смерти. Никита, как мог, успокаивал ее, но и у самого тревожно ныло сердце.

Честной солдатской пули в открытом бою Саморос не боялся. Пугала смерть на краю ямы. По всему чувствовалось, что такую смерть на коне не объедешь. За ночь немцы разбросали листовки и в каждой обещали "смерть жидам и коммунистам". Кого-кого, а Самороса завистники постарают­ся выдать немцам...

Сельсоветский конь медленно тащил бричку. Никита, сгорбившись, шагал следом. Ехали напрямик, где лугом, где по узеньким песчаным проселочным дорогам. Немцы не встречались. Не видно было и своих. Казалось, прогулялся вихрь, пораскидал людей, как щепки, и наступило за­тишье.

На опушке, что круто спускалась к стремительной речке, Никита встретил Коршукова. Тишковский председатель сто­ял у телеги с блестящими оцинкованными бидонами и курил. Под вылинявшей гимнастеркой торчали острые лопатки. Саморос, бросив вожжи детям, побежал по густому чабёру к Коршукову.

— Ты как здесь очутился? — ударил он Коршукова по плечу.

Тот вздрогнул, потом его пересохшие губы раскрылись, оголив черные от махорки зубы. Но глаза остались колючи­ми, злыми.

— Саморос!.. — удивился он. — А ты почему тут? Меня вот с колхозными коровами десант перехватил. Гоню назад.

— Ошалел... Кому гонишь?

— Людям. Их добро, пусть и распоряжаются.

Коршуков говорил неохотно, посматривая на стадо. Пять женщин доили коров. Два подростка, прикрепив сепаратор к бричке, перегоняли молоко. Из плоских продолговатых носиков лились две молочных струи: одна синеватая — пере­гон, другая изжелта-белая — сливки.

— А о себе ты подумал? Тебя ведь на самой высвкой осине повесят. Депутат, орденоносец... Кого же им вешать, как не тебя?

Встретив знакомого человека, Никита воспрянул духом и, как когда-то на совещаниях, отпускал грубые, соленые шутки. Все сомнения и страхи остались на возу со Степани­дой и детьми.

— Я уже думал, одного меня повесят. И руки перед смертью некому будет пожать. Ну ничего, Станислав Титович, будем умирать, так с музыкой и "Интернационалом". Закурить есть? А то последнюю махру солдатам роздал.

Покурили, поговорили о десантах, самолетах и диверсиях противника, вспомнили, как однажды закатили им на бюро по выговору и они от досады распили пол-литра в райкомовском подъезде. Обменялись мыслями о перспективах войны, согласились, что англичане слабоваты, да и к тому же кон­серваторы. Американцы — те ничего, но на выручку спе­шить не будут. Привыкли наживаться на войнах. Сокрушен­но покачали головами: трудновато будет.

Степаниде, видимо, надоело ждать. Столкнув с воза мальчика — вылитый Никита Саморос! — она послала его за отцом.

Мальчик тянул отца за штанину, скулил:

— Папка, ну, папка, пойдем уж...

— Отстань ты! — цыкнул Никита. — Не видишь — за­нят.

Коршуков взял жестяной ковш, зачерпнул сметаны, по­дал мальчику: