Александр Осипенко - Огненный азимут

— Иди уж, — Степанида пододвинула табуретку к столу, подождала, пока Никита сядет, и повела атаку: — Ты вот что, Никита, съезди в волость. Так, мол, и так, скажи — вер­нулся, будет спокойнее.

— Живым я им не дамся, — упрямо твердил Саморос.

— Ну, значит, я сама схожу...

— И тебя не пущу. Меня пока не трогают, потому что не знают. Думаешь, Самороса помилуют?

— А что ты им сделал? — удивилась Степанида,

Саморос с сожалением взглянул на жену. Ему стало больно и обидно, хоть плачь. Весь свой век прожили под од­ной крышей, в одной постели спали, а не сблизились — чу­жие люди.

"Прусова такое бы не сказала: "Иди в волость". А Степа­нида гонит: сама пойду. Неужто не понимает, что немцы только того и ждут, чтоб пришел? Нет, не понимает... Даже если они меня и не посадят, все равно не стану регистриро­ваться. Ну хоть это до нее дойдет? Где там! Приноси ей деньги, вовремя домой возвращайся — большего она и знать не хочет. Подруга жизни, черт бы ее побрал..."

За последние месяцы Степанида раздобрела. Щеки стали румяные, тугие. Степанида, кажется, не ходит, а перевали­вается, как раскормленная утка, ругает довоенные порядки, хвалит новые. Что стало с бабой? Ну, сначала ревность ее грызла. Но дело не в одной ревности. Не из-за нее же Степа­нида теперь готова немцам прислуживать? Да и задумывает­ся ли она, кому служит? Радуется, что хозяйство заимела.

Ну и глупая...

Саморос злится и на Степаниду и на себя. Коммунист, а жена черт знает кто — самый темный элемент. Других вос­питывал, учил, а собственную жену проглядел. Впрочем, черт ее такую воспитает! Видать, с детства была такая.

Обиженный Саморос вспоминает только то, что обличает Степаниду. Хорошее теперь в голову не лезет. "Не пойдешь сам в волость, так я пойду". И пойдет. Саморос уверен, что пойдет. Степанида такая. Ходила же она в райисполком жа­ловаться на него. В самую чистку ходила. Приучили бабу: чуть что не так — беги, жалуйся. Тебе веры нет, а ей верят. Наловчилась, думает и у немцев так, как у нас было. А они тебя за загривок. Выговоров у них не дают. Сразу в гестапо. Но попробуй докажи глупой бабе.

Степанида исподлобья наблюдает за притихшим мужем. "Пускай теперь помолчит, не то что до войны. Теперь я хозяйка. Я тебя кормлю, — думает она. — И никуда ты не де­нешься. Хватит, натерпелась до войны. Таскался по сельсовету, по заседаниям, ничего не скажи, бывало. Жили, как нищие. С хлеба на квас перебивались. Получал какие-то жал­кие копейки. Думалось, комиссар, в кожанке ходит, хоть по­живу за ним барыней. Лавочник и тот жил получше... А вот, дурень, держится за прошлое. Чего держится? Добра разве сколько-нибудь припрятал? Фигу с маслом. Я за месяц при­обрела столько, что хватит надолго. В лес его опять тянет. Знаю чего. Прусова там. Вот из-за кого он готов от детей от­казаться. Нет, голубок, в лес тебе дороги нет. Не пущу, хоть ты тресни, а не пущу..."

— Я уже говорила о тебе с бургомистром. Говорит, пус­кай смело приходит. Выпишем ему паспорт, и живите на здоровьечко.

— Как говорила! Зачем?

— Не прятаться же тебе всю жизнь. В хате дров нет, а кто их мне привезет?

— Кто тебе разрешил про меня болтать? — У Самороса гневом зажглись глаза.

Этого гневного взгляда Степанида всегда боялась, она сразу изменила тон:

— Никитка, ну сам посуди, кто же о тебе позаботится? Ты думаешь, я так с бухты-барахты завела речь. Я не глу­пая. Говорю ему, бургомистру, значит, женщина одна, гово­рю, плачет все, мужа ее увели в лес. Хочет он домой вер­нуться, да боится, что вы арестуете...

Саморос медленно поднимался со скамьи, оттолкнул но­гой стул, не сводя колючих глаз с жены, процедил сквозь зубы:

— А тебе кто сказал, что я хотел из лесу вернуться? Если ты еще раз в ту управу пойдешь, запомни: это тебе не в райком жалобы носить!

— А божечка, ну чего ты? Ну, не пойду я. Хотелось, как бы лучше, — испуганно лепетала Степанида, думая о своем: "Все равно по-моему выйдет..."

Ночью у нее заболел зуб. А утром она взяла бутылку пер­вача, кусок масла и пошла в волостную больницу.

Саморос остался наедине со своими мыслями. Сидя у ок­на, он наблюдал, как хлещет дождь на вязкую черную грязь, как гоняет в карьерах воду порывистый ветер.

Его взгляд остановился на закутанной серой фигуре, про­биравшейся по болоту. Было в ней что-то знакомое. Присмот­релся — Прусова.

Обрадованный, выбежал во двор. Ждал, не замечая дож­дя, чувствуя, что Вера ему дороже Степаниды.

Прусова не спеша раздевалась. Дети удивленно наблю­дали за ней, не понимая, откуда она появилась. Саморос по­вел ее в комнату, плотно закрыв за собой дверь.