Александр Осипенко - Огненный азимут

— Ну как, встречалась с кем-нибудь?

Прусова закрыла лицо руками, сгорбилась, пригнулась к коленям.

— Не могу я, не могу...

Саморос обнял ее за плечи, как умел успокаивал. От жа­лости ныло сердце. Знал, если уж Вера заплакала, значит, пришлось не сладко...

Дверь несколько раз открывалась, и кто-то из детей за­глядывал в комнату. Саморос отмахивался: подождите.

Он было снова замахал руками, чтоб не досаждали, но на пороге стояла Степанида. Он увидел ее багровые щеки, гневные глаза и понял, что сейчас должно что-то произойти. Степанида гулко грохнула дверью, позвала из кухни:

— Саморос, иди сюда.

— Ты, Вера, подожди, я сейчас, — зашептал Саморос. — Из больницы пришла, видать, не в настроении.

Выйдя в кухню, он услышал, как Олечка говорила мате­ри: "...а тата ее обнимал, честное слово".

Степанида уперлась руками в мясистые бока, широко расставила толстые ноги под короткой юбкой. Закричала, чтоб услышала Прусова:

— Вот что, миленький, чтоб этой стервы в моей хате не было! Раз и навсегда говорю. Появится — сама немцам заявлю.

— Тише ты! Ошалела!., — Он схватил ее за руки и толь­ко теперь почувствовал, что она пьяная.

"А что? Она все может, она на все способна", — поду­мал он.

27

Макар Сидоренок лежал на животе, уткнув голову в по­душку. Однажды, когда никого не было в хате, он подошел к шкафу с большим зеркалом во всю дверь, спустил брюки, поднял рубаху и долго всматривался в багрово-синие рубцы на теле — десять вздутых кровавых полос, как омерзитель­ные змеи. Макар заскрежетал зубами не от боли, от стыда, вспоминая позорную экзекуцию.

Сек его металлической плетью Семен Агрызка. Бил не крепко, но все же рассек кожу, и теперь на тех местах по­явились черные, кровавые струпья. Такие же черные стру­пья, казалось, были и на сердце Макара. Оно ныло доселе неведомой болью. До слез обидно, что били его свои, с усмеш­кой и с нескрываемым любопытством следили за тем, как он, поднявшись на ноги, весь передергиваясь, дрожащими рука­ми застегивал пуговицы. Назавтра Макар, проснувшись, по­чувствовал, что рубашка прилипла к телу. Он рванул ее, закричал от острой боли. Сразу же прибежал Агрызка, пьяный, с красными обезумевшими глазами.

— Выпей, брат, еще, — посоветовал он, а когда Макар отказался, сказал: —Вам, считай, повезло. Сташевский вы­ручил. Передал бы немцам, гнили бы уж в земле ваши кости. А зад, он живучий, зарастет. Да и бил я тебя жалеючи. Забудьку, того, как бог черепаху, изувечили. Пойдем к нам, выпьем и обо всем забудешь, только злости прибавится. Вот Забудька пьет и только зубами скрежещет. "Теперь, говорит, коммунистов живьем буду резать".

Макар молчал, только попросил, чтоб домой отвезли. Сташевский долго не соглашался, показывал свою началь­ничью силу и отцовскую озабоченность здоровьем Макара. Наконец сдался.

Откуда-то привели молоденькую фельдшерицу. Она ахну­ла, увидев кроваво-синие рубцы на теле:

— Боже мой, кто его так? Немцы?

Сташевский, выкатив глаза, прошипел:

— Тсс, глупая, что ты говоришь? Бандиты его исполосо­вали. Если б мы не подоспели, насмерть засекли бы. И смотри, дорогая, молчи. Ни звука, что видела.

Макар стеснялся спускать брюки перед этой милой, пере­пуганной девушкой. И еще теперь, вспоминая, сгорал от стыда.

Ему приятно сейчас было вспоминать свои беззаботные детские годы. Вся дальнейшая жизнь, вконец исковерканная бесчисленными невзгодами, казалась дурным сном. Словно и не жил, а если жил, то неизвестно ради чего.

Тогда, добиваясь, чтоб его отвезли в Тишковку, Макар надеялся, что прибежит Ядвися, пожалеет. На большее он не рассчитывал, знал, что Ядвися никогда его не любила, а только жалела. Но случилось так, что на второй или на третий день Ядвися исчезла. Печальную весть принесла мать Макара, которая долго плакала, вытирая глаза подолом юбки. И Макар вдруг почувствовал, что остался на свете один. Он радовался тогда, вырвавшись из тюрьмы на волю, а эта воля оказалась хуже камеры-одиночки.

В сенях послышались голоса. Макар, повернув голову, увидел, как бочком протиснулась в хату худенькая постноли­цая старушка. Стоя у порога, она перекрестилась на иконы и сказала веселым голосом:

— С нами Христос ныне, присно и во веки веков. Аминь...

За незнакомой старушкой стояла мать, скрестив руки на груди. Макар с любопытством наблюдал за старухой. В ее облике было нечто располагающее.

— Да это и есть твой сынок? — спросила она у мате­ри. — Хороший человек, по глазам видно, что спокойный и душа у него ангельская. Глаза, моя милая, как вода в род­нике. В них все отражается.