Михаил Никулин - Повести наших дней

В плавных движениях Вариных рук, в ее задумчивом лице, в едва заметном покачивании головы есть что-то такое, что легко переселяет меня из комнаты на широкие просторы, изрезанные степными дорогами. Затихший город тоже сродни сейчас молчаливой ночной степи. Он оторвался от кипучих дел дня и не прочь теперь полюбоваться звездами, густо усеявшими осеннее небо, не прочь прислушаться к тишине, вместе со мной подумать о дорогах, что давно поросли травой-муравой… А когда-то на этих дорогах стояли конский топот, ржание, скрип телег, окрики простуженных голосов… Едкая пыль, напитанная прогорклостью полыни, сладковатым дурманом донника, лезла в глаза, в уши, в груди и людям, и лошадям… Это походным порядком шло пугачевское голытьбенное войско… Пусть «большому атаманушке Амельянушке» и его товарищам не дано было проложить путь к правде, но сама правда горела и билась в их сердцах, а потом вошла в песню… Восстание было разгромлено, атаманушка казнен и песня оказалась во вражеском окружении. Ей надо было уходить в подполье и уж во всяком случае не жить легальной жизнью в станице Зимовейской (Потемкинской), на родине Емельяна Ивановича Пугачева!

Не переставая, Варя играла все ту же песню про «батюшку Оренбург-город», но играла все тише и тише, стараясь не только не помешать моим мыслям, но и помочь поглубже задуматься над тем, над чем так охотно думалось. Под музыку песни я вспомнил, что почти через сто пятьдесят лет после того, как «большой атаманушка Амельянушка» сложил свою голову на плахе, на дорогах его жизни Александр Листопадов с неиссякаемой терпеливостью искал песен о нем. Почти в конце своей жизни он рассказывал мне об этом:

— Восточное Задонье много лет не давало мне покоя — все тянуло к себе. Не верил никому, а стало быть, и самому Александру Сергеевичу Пушкину, что будто нельзя выпытать у тамошних людей песен о Пугачеве, что люди эти недоверчивы к приезжим расспросчикам, что песни хоронят поглубже внутри себя… Так разве ж можно, чтобы песни умерли вместе с ними? А может, в них душа и сердце тех людей, того времени?..

Мне запомнилось, что Александр Михайлович, думая об успехах в поисках песен о Пугачеве, надежды возлагал на свой опыт, на свою близость к народу. Но надежды не оправдались: не добыл он песенного огня ни в станице Зимовейской, ни в окрест лежащих поселениях. Любил вспоминать Листопадов о двух зимовейцах-песенниках.

— Разные они были, — с задумчивой усмешкой рассказывал он. — Один — высок, могуч и в плечах, и в руках. Ни дать ни взять — репинский бурлак. Неразговорчивый. Трубокур отчаянный. А говорит, как глыбы ворочает, — бас такой… Ну, а другой — сероглазенький, ласковый и легонький такой в походке, в движениях. И все с улыбочкой да с коротенькой прибауточкой. По разговору слышно, что певчий — высокий тенор-подголосок… И такая же у меня охота послушать, как тот, что на бурлака похож, со своим голосом уйдет в земную глубину, а ласковый, с пушистыми усиками, взмоет в недосягаемую вышину. Какой простор обхватят они своими голосами. И потом будут то слетаться, то разлетаться, как разыгравшиеся птицы…

Листопадов подавил вздох, но улыбка не сошла с его резко очерченного худобой лица, не ушла из глаз, похожих на глаза тоскующей птицы.

— Хору между такими голосами свободно, хорошо, как картине в удачно подобранной раме… Только что ж об этом? Не выманил тогда у них песни о Пугачеве ни просьбами, ни угощением. Да они отказались угощаться… Бас-то больше все так говорил: «Благодарим покорнейше. И в молодые годы на рюмку не зарился». А тенор то же самое, но немного иначе: «Спасибочка за угощение. Я вроде и пьющий в непьющий: середка на половине… А уж потом от нее, да от проклятущей водки, чижало хвораю. Вот честное слово!» — и ладошкой усы все книзу и книзу.

Зло взяло Листопадова, и он пошел на крайнюю меру:

— Просьб, объяснений не понимаете, тогда назначайте плату за песню!..

И эти слова больше всего обидели зимовейских песенников. Бас сказал ему: «Не продажные» — и за рукав вывел со двора.

— Они, песни-то, в сердце, а не в закроме! Они ж не пшеница, чтобы отсыпать и продать. Эх, несмышленый какой! — посмеивался вдогонку подголосок, которого Александру Михайловичу так и не пришлось услышать.