Михаил Никулин - Повести наших дней

— Не кадет, а буржуй… Не видишь, что ли?..

Оба сдержанно улыбнулись, внимательно рассматривая живого кадета.

— Оружие есть? Признавайся, а то по-другому будем разговаривать.

— Нет оружия, — выйдя вперед, сказал Хвиной.

— Какой станицы, чертов гайдамак?

— Вешняковской.

— А хутора?

— Осиновского.

— Бирюкова знаешь?

Хвиной зачем-то снял шапку, несколько секунд помолчал и затем возбужденно выпалил:

— Филиппа? Ивана Петровича сына? Как же!.. Знаю!

— Фильку?

— Петровича сына!

— Тут он, что ли?..

Неумытые лица беженцев заулыбались. Хвиной еще подался вперед и, нетерпеливо топчась на месте, спросил:

— А Ваньки моего там нету?

— А как его фамилия?

— Чумаков.

Первый красноармеец, поразмыслив, ответил:

— Не знаю.

— Есть, — сказал другой красноармеец. — Это тот, что недавно пристал. Они теперь с Бирюковым неразлучные. Только их сотня пошла правей, на Кущевку.

— А, вспомнил!.. Безбровый, тощий такой, — утвердительно помотал головой первый красноармеец.

Хвиной обернулся в сторону хуторян и, подняв над головой кулак, с гордостью заявил:

— Ванька и Филипп — они ж дружки! Как им не быть вместе? Вместе росли, учились. Три класса кончили в один год. Ванька первым шел, а Филипп — вторым…

— Ты много-то не разглагольствуй, — прервал Хвиноя один из красноармейцев. — Теперь я вспомнил! Сын твой немного рассказывал, как ты собирался в отступление. «Если попадется тебе отец, сказал, высеки его хорошенько плетюганом, чтобы закаялся отступать с кадетами…»

Хвиной взглянул на бритоусого, остролицего красноармейца, на его серый шлем с большой красной звездой из сукна. Он взглянул прямо в его карие глаза, игравшие усмешкой, и понял, что ничего опасного в этих красноармейцах нет и бояться их нечего. Небрежно помахав шапкой, он усмехнулся и откровенно заявил:

— Раньше думал, что убьете, потом думал, что отлупите, а сейчас вижу, ничего нам не будет…

Красноармеец, раскуривавший трубку, сплюнул через левое плечо, улыбнулся в клуб дыма и сказал:

— С отцами кое-где на Дону трудновато было. Сам я казак Михайловской станицы. Мы с отцом тягали один другого, да так, что отец посеял два передних зуба. Когда я ушел к красным, два года из дома писем не получал. А неделю назад товарищ пришел из отпуска и письмо привез. Собственноручно отец пишет: «Николай, ушиб ты меня тот раз больно, но недаром».

Все засмеялись. Остролицый красноармеец, шутливо хлопнув Хвиноя плетью по плечу, сказал:

— Ну, кадет, завтра получишь пропуск — и катай домой. Катай и рассказывай, как ты храбро и до победного конца сражался с красными.

Неожиданно осадив мышастого коня, он круто повернул его, и через несколько секунд, подпрыгивая в седлах, красноармейцы выехали со двора.

Беженцы по-прежнему стояли у крыльца. Они озадаченно смотрели на улицу и, казалось, так и не поняли происшедшего. Еще час назад каждый из них и мысли не допускал, что встреча с Красной Армией обойдется без жертв, а вышло совсем иначе.

За селом проходила конница. Впереди трепетал на древке пунцовый стяг. Оркестр играл марш, и бодрые звуки разносили над заметенными снегом избами села новую и еще далеко не осмысленную радость.

Февральское солнце сегодня светило и пригревало, как в безоблачные дни марта. В ярах и балках осунулись сугробы. На взгорьях и по курганам виднелись черные проталины, покрытые прошлогодней стерней и полынью. Жаворонки, опускаясь на оттаявший снег дороги, самоуверенно расхаживая по ней, разгребали конский помет.

Минуя села и хутора, разбросанные по лощинам холмистых степей, Хвиной и его спутники возвращались домой. Пять саней ползли одни за другими. Около передних, в которых сидел выздоравливающий Андрей, шагало несколько человек. Они оживленно беседовали и порой дружно смеялись.

Долгие и трудные скитания были позади. Люди возвращались в родной хутор, и никто не мешал им искренне выражать свое настроение. Хвиной радовался не меньше, чем кто-либо из его товарищей, и в радости своей был нетерпелив. Незаметно для себя он то и дело опережал спутников, пошатывающейся, утиной походкой уходил далеко вперед и возвращался обратно, про себя упрекая лошадей за то, что так медленно тянут сани, так медленно подвигаются к дому…

— Ты, кум Хвиной, как застоявшийся конь, — пошутил Андрей.

Хвиной широко улыбнулся, махнул рукой и еще быстрее заковылял вперед.

— Рад! Всякий думал: где-то будут сохнуть наши овчинки, — шла беседа у Андреевых саней.