Михаил Никулин - Повести наших дней

В темном углу, покрытый шубой, лежал Андрей, с острой, колючей, темной бородкой, выросшей за время отступления. Он хрипло стонал. Около него сидел Хвиной. Его волосы были взъерошены, губы неслышно шептали, потупленно смотрел он куда-то в одну точку.

И вдруг стон Андрея сменился бредом.

— Уймись, кум Андрей. Представляется это тебе, — пытался вразумить Хвиной.

Но кум не понимал, не слышал. В горячке ему мерещилось, что едут они домой, что с Архиповского бугра он уже видит Дедову гору и радостно кричит: «Кум Хвиной, вон наши левады под горой! Гляди, и хаты стоят на месте! Слава богу!..» Он здоровался с женой: «Ну, здорово живешь, бабка! Приехал я! Наотступался!..»

Он плачет, и Хвиной не в силах успокоить его. В хате все подавленно молчат. Они не могут осмыслить происходящего. Им кажется, что прошли не недели, а годы с тех пор, как они выехали из хутора. Связь с недавним прошлым оборвалась. Для некоторых понятие «большевик» теперь уже ровно ничего не означало — пустой звук, слово, не имеющее смысла. А иные в этом когда-то страшном слове видели отдаленные надежды на лучшее, надежды на то, что их мучениям придет конец.

Хвиной часто вспоминал Ваньку, Ивана Петровича и говорил самому себе: «Не послушал… Теперь достукался… Уговаривал кум Андрей из Обливской вернуться домой — не хотел. Помрет он теперь, а вина моя. Что я скажу Федоровне? Баба будет плакать. Умереть недолго…»

В мыслях Хвиноя прошла вереница хуторян, похороненных в отступлении, а умерло немало — двенадцать человек! Подумал: «Хорошо, что я дома перехворал. Болезнь всех зацепила, только Аполлона и Степана обошла. И нужды при отступлении им тоже не досталось. Два дня, ехали вместе со всеми, а на третий махнули — только их и видели! Мирон, Матвей, Федор Ковалев до самой Глинки ехали с нами. В Глинках их упрашивали хоть больных положить в сани. Кони у них добрые. С вечера согласились, а утром, еще и заря не занялась, вышли вроде затем, чтобы коней напоить, и умчались… Узнав про то, кум Андрей матерно выругался им вдогонку, а на меня волком посмотрел. Небось в уме сто чертей мне послал. И следовало! Башка у меня навозом забита. На поганую кошку похож. Тыкают ее носом в нагаженное место, а она не понимает…»

— Давно уже орудия гремят, — заметил кто-то.

Хвиной безразлично глянул в сторону говорившего. Это был Кирей, Огромный, бледный и тупо усмехавшийся, он сидел голый и дрожащими волосатыми руками беспощадно истреблял насекомых.

— Ты, брат, прямо сотнями их губишь.

— Заели, проклятые. Берись и ты за работу, Хвиной, — посоветовал Кирей.

Хвиной с досадой отмахнулся и, выйдя на крыльцо, стал смотреть на свинцово-бледный север. Блуждая глазами по необозримым снежным просторам, он искал дорогу, которая завела его сюда, но в однообразной снежной белизне просторного поля нельзя было найти ее, эту злую полоску, прикатанную тысячью саней, посеченную десятками тысяч острых шипов.

— Схоронилась, мерзавка! — погрозился он кулаком в пространство, туда, где должна была пролегать дорога, что завела его так далеко от дома.

…А Аполлон и Степан бросили всех и уехали. На что им другие? То же и Матвей с Мироном. А ведь больше всех расписывали: «Поедем, поедем все. Всем веселее помирать». Вот и вышло: все, мол, помрите нынче, а мы — завтра, наша жизнь дороже стоит… А кто это сказал, что Аполлонова и Степанова жизнь дороже Хвиноевой жизни или жизни кума Андрея?.. Кум Андрей — урядник, с умом казак, в бумагах знает смысл, и это он-то дешевле Аполлона?..

Кони у вас лучше, золотые в карманах. До чужой земли у вас хватит сил отступать…

Хвиной говорил шепотом, правой рукой махал куда-то в степь так, ровно хотел разбить ее на большие и малые участки, на клетки и клеточки.

Где-то в лощине, левее села, редкую строчку прострочил пулемет. Из-за перевала, как глухие, тяжелые вздохи, доносились орудийные выстрелы.

Хвиной глянул туда. Черная стая кружила по горизонту, расползаясь вправо и влево и заметно приближаясь.

«Конница. Идут…» — подумал он.

На противоположном конце села затрубил трубач, играя сбор Восемнадцатому Донскому казачьему полку.

«Уходить собираются. Артиллерия уже вчера ушла. Значит, красные придут. Может, дозволят ехать домой? На что мы им? Эх, если б кум Андрей выздоровел! Поехали бы вместе».

Он сошел с крыльца и стал ходить по двору, собирая просыпанный бурьян. Наткнувшись на дорожку, усеянную втоптанной в снег соломой, поднял голову. Дорожка вела на гумно, к невысокому стогу ячменной соломы. Разжигаемый завистью, он подумал: «Попросить бы у хозяина немного, да не больно-то он нашего брата любит. Не даст…»