Мария Прилежаева - Удивительный год

У неё не было подруг. Те щебечущие барышни в пелеринках, потупляющие глазки, полные секретов и сердечных тайн, — разве подруги? Неужели сёстры Невзоровы вышли из нашего Мариинского института, где низкий и мрачный вестибюль, холодные классы и всё пропитано казённым духом?.. А Елизавета Васильевна?.. Значит, по-разному кончают институты? Если бы у Лизы был более смелый характер! Если бы тот мир, в который случайно она заглянула, был чуточку ближе!

Она взяла Добролюбова. Книга Добролюбова — единственное, что связывало её с тем миром. Мостик через пропасть. Разве когда-нибудь у Лизы хватит решимости перейти через пропасть? Она взяла Добролюбова и ненасытно и горестно принялась читать статью с середины, с той страницы, где начинался рассказ о Елене. Но скоро отложила. Хотелось подумать. Мысль настойчиво возвращалась к Владимиру Ильичу. Что он хотел разбудить в ней? Какой замысел был у него?

Лизе очень помнился Владимир Ильич на пароходе, оживлённый, полный внутренней жизни, ласковый и дружный с матерью и сестрой. Лиза тогда уже догадалась, что они из иного мира.

Или Лиза помнила сцену в Казани, когда приказчик грозился и топал на грузчиков, а они молчаливо стояли на своём, как стена, и Лиза по лицу Владимира Ильича догадалась, что он сочувствует грузчикам, их борьбе. Одна фраза Владимира Ильича особенно врезалась в память: «Надо сохранять в себе чувство достоинства. Воспитывать в себе чувство достоинства». Что он хотел этим сказать? То и хотел, что сказал! Что подло и гадко себя продавать. Вот что он сказал, и ты всё поняла. Но разве я не люблю Петра Афанасьевича? Разве…

В дверь постучали. Лиза не отозвалась. Ещё постучали. Стук. Стук. Стук. Три раза. Требовательно, коротко, резко.

— Я вам заявляю, Елизавета Юрьевна, — переступив порог, сказал Пётр Афанасьевич, — я вам то заявляю, что криков не люблю, а тем паче при людях. Так и знайте на будущее время. А ещё в институте учились! Вас в институте учили, чтобы на мужа кричать?

— Вы мне не муж.

— Цыпочка моя, да ведь скоро…

Он к ней шагнул и с тем появившимся в последнее время взглядом, который страшил Лизу, грубо обнял её. Она в ужасе упёрлась в его грудь кулаками, вырываясь, откидывая голову, чтобы не дать ему губы.

— Не смейте, не смейте!

Несколько секунд они боролись. Он мог бы её смять, изломать своими руками с волосатыми пальцами. Но отпустил. Поправил галстук, всегда новый, кричаще цветной, прогладил на ту и другую стороны бороду, всё ещё тяжело дыша, но понемногу успокаиваясь.

— Ладно — не трону. Невеста. Невеста промышленника Петра Афанасьевича чистой должна быть, как ландыш. Дворянство ваше люблю. Нищее, а дворянство. И вот эту белизну вашу. Беленькая. Пугливая. А я и люблю, что пугливая, дикарочка ты моя нецелованная…

Он ещё поправил галстук, повертел шеей в тугом воротничке. И другим тоном, хозяйским и будничным:

— Что за книжка?

Лиза схватила Добролюбова, спрятала за спину.

— Читаю.

— Читайте на доброе здоровье, развлекайтесь. Хозяйство вам не вести, наймём экономку. Татьяну Карловну вашу управлять домом поставим, лакеев да горничных нагоним, кучер будет, карета, ложу в театре на зиму снимем, шейку вашу бриллиантами и жемчугами увешаем, я из вас королеву сделаю, пусть глядят Что за книжка?

— Вам безразлично.

Он нахмурил лоб, глаза упрятались в щёлки, стали крохотными, как у ежа. Он сделал к ней шаг.

— Как это так — безразлично? Показывайте.

Нет, — сказала она, пятясь от него.

Ей было страшно. Грудь ломило, бешено стучало в висках. Но что-то поднималось внутри, споря со страхом. «Стучи в барабан и не бойся».

— Знайте, у меня есть свои интересы, — сказала она, всё пятясь от него.

— Что-о? — удивился он, и Лиза видела: от души, натурально. — Свои интересы? Интерес ваш один, чтобы мужу нравиться больше. В том всего существования вашего смысл. Вы-то должны понимать, что полюбил я вас. Да что-то радости в лице у вас не вижу. А? Что у вас на душе? А? Ну ладно, пока отдыхайте. Вечерком прогуляемся. Три денёчка девичьей вашей жизни осталось, ди-ка-рочка.

Он повёл по ней взглядом — какая-то тревога была в его неспокойно бегающем взгляде — и оставил её, не с маху притворив за собой дверь.

Она легла на кровать, уткнулась в подушку, подтянула ноги к подбородку и долго-долго лежала в этой неудобной позе, не двигаясь. Лицо её, казалось, ещё похудело, когда она поднялась. Ещё темнее синели подглазья, небесно-голубые глаза глядели тускло, всё в ней увяло и сникло, и не похожа была она сейчас на картинку из журнала мод или фарфоровую куколку.