Сергей Гуськов - Пути и перепутья

Поезд снова тряхнуло, или что-то сместилось в моей голове. Но день внезапно померк, и голос генерала пропал. А, разбуженный острым толчком, в моей памяти вспыхнул зыбкой живой фотографией человек, которого уже нет на земле. Когда-то он говорил о директоре такое, чего, быть может, и сам генерал о себе не припомнит. Говорил и сейчас. Напрягись, я бы понял его беззвучный рассказ по губам, усталому взгляду, но, как и раньше, я избегал оставаться с ним наедине: боялся его понять. И вновь услышал директора:

— В эвакуацию взяли с завода все — до рельсинки с подъездных путей. И… подарили Сибири. Вернулись к пустым коробкам. И кадры растеряны — того на фронте, того в Сибири оставили. Не коллектив — каша рассыпчатая да зеленая молодежь, из училищ присланная. Мы на что даже пошли, чтоб его поднять? Заводу-то скоро восемьдесят пять! Дата не круглая. Под такой юбилей трудно что-нибудь в министерстве выклянчить… Все же подкинули. На стадион — будем реконструировать, трибуны, как на московском «Динамо», соорудим. На строительство трамвайной линии — до войны начинали. Все земляные работы, конечно, своими силами — за счет воскресников. Но народ поднялся, особенно когда вагоны трамвайные прибыли. Значит — не блеф! Поверили… Только жизнь не очень-то еще позволяет праздновать. Теперь вот дотацию с завода сняли. Пока танки шли, денег никто не считал! «Давай, давай!» — и баста. А нынче, говорят, пора прибыль приносить, вскрывать резервы. До чего дошли! Дай им за год почти двойной план, не расширив производства, и освой вдобавок новую продукцию.. Да что я, фокусник? В выходной нынче выйти не проси — скандал с профсоюзом. Час переработки — гони сверхурочные. В войну где день, где ночь — не замечали. А тут — конец! На голом энтузиазме не выедешь… Нет, не выедешь! — повторил он громче, наверное, тем, с кем спорил в главке.

Лицо генерала стало жестким и злым. Он подпер голову рукой и умолк.

Паровоз, роняя удушливые клубы дыма, нырнул под уклон в долину реки, бегущей в наш город. Он был еще далеко, но уже навалился на меня знакомыми с детства заботами: о плане, о заработках, о том, как достать нужное. Городу, как и заводу, всегда чего-нибудь не хватало. Он вечно был в хлопотах. И я, вскормленный с детства его тревогами, поддался вновь своему, неотступному: зачем же я еду?!

Все, конечно, повернулось бы иначе, не получи я накануне медицинской комиссии письмо от Олега.

Слушатели курсов — летчики из боевых частей — только-только съехались. Для чего нас собрали, ясно никто не знал. Мне в полку объявили одно: «Требуют летчика с большим налетом, и чтоб не только за ручку управления держался, но и в технике соображал. Понятно?»

Разместили нас в центре крупного приморского города, в офицерском общежитии, желающим разрешили снимать частные квартиры. Посоветовали вызвать семьи тем немногим, у кого они были, наладили выдачу сухого пайка, чтобы не зависеть от надоевшей столовой. Но к этим райским после фронта благам никто не рвался. Ждали разъяснений. Начальник курсов, молодой генерал, немало полетавший в войну, на все вопросы отшучивался:

— Ждите. Чего трепыхаетесь? Солдат спит, а служба идет. Я бы тут не соскучился. Город-то — чудо! — И спохватился: — Чур, без ЧП!

Но городские соблазны как-то не привлекали офицеров. Или не верили, что уже вправе с головой нырнуть в жизнь, о которой мечтали на фронте, или устали и не находили сил отказаться от привычного быта. Скучали по полевым эскадрильям, по землянкам с коптилками из снарядных гильз, по запаху бензина и реву моторов на старте, по разговорам у раскаленной «буржуйки», по латаным и перелатаным Якам, «лавочкиным», «петляковым». Валялись на койках, дулись в карты и часами «травили баланду». Лишь одна страсть завладела всеми — приобретать гражданские костюмы. Их покупали с рук на базаре и в комиссионных, смущенно пожимали плечами, превращаясь из офицеров в штатских парней, а выходя в них в город, недоверчиво косились на свои отражения в витринах.

Потом нам выдали комбинезоны и стали возить на строительство аэродрома. Взлетная бетонная площадка осталась от немцев. В стороне от нее солдаты строили классы для занятий, рыли землянки под склады и бензохранилища, капониры для самолетов. Все делалось не спеша, лениво, казалось бесцельным. Война-то кончилась!

Я томился меньше других. После смерти отца меня не тянуло домой, а скитания по свету пришлись даже по сердцу. Мне стукнуло двадцать пять, но я не ведал еще ни страстей, ни честолюбивых желаний. Не горел и жаждой определить на весь век конечную цель и призвание. Меня подхватила жизнь и несла, как лодку уносит река — умей только не натыкаться на мель да не черпай носом. На повороты моей судьбы влияли случай или более решительные люди. Подайся тот же Олег из семилетки на завод или стань фэзэушником — и я наверняка не карабкался бы вслед за ним до аттестата зрелости. Не поступи Олег в аэроклуб, мне б и не приснилась карьера летчика. Ну а в армии, тем паче в войну, кому же дано располагать собой? Даже Олег стал жертвой ее произвола. Ведь не Олега, более к тому способного, а меня, с детства ведомого им, война сделала боевым летчиком, а над ним самим так помудрила, что, по словам Зойки, его сестренки, Олег сам себя одно время не узнавал. А я?.. Меня, прежде чем послали сюда — «загорать» у моря, тоже пошвыряло из одной переделки в другую, из части в часть, с фронта на фронт, и я понял давно, что со временем все проясняется, если быть терпеливым.