Сергей Гуськов - Пути и перепутья

Всех лиц не помню, но до сих пор слышу голоса. Может быть, потому, что моя слуховая память острее иной. Или просто хотелось слушать Олега — я предчувствовал нашу разлуку.

И я шагал в темноте, чуть поодаль от него и слышал — пусть и не в такой последовательности, за нее не ручаюсь, но почти все его разговоры.

— Олег! — Это Петр Щербатый. — А теперь мне в замполиты можно уйти? До сих пор зовут…

— Теперь — пожалуйста, рекомендацию напишем.

— Только в вечерний институт! — засмеялся Щербатый. — А с завода я и сам уже не хочу уходить.

— Тогда тебе и поручим содоклад на общезаводском собрании — после директора.

— Поможете — не откажусь…

А возле Олега уже другой спутник:

— Тебе анкету мою еще не показывали?.. Ну, ту, чтобы отправили на флот по комсомольскому призыву, ты сам велел заполнить, сказал, что комитет кандидатуры будет рассматривать…

— Еще не видел, соберемся в конце недели.

— Понимаешь, какой коленкор… В цехе меня все Пашей зовут. А в анкете-то я должен отчество указать? А оно знаешь какое?

— Какое?

— И-иудович!

— Что, что?!

— Иудович… Павел Иудович…

Историю, услышанную в ту ночь, я до сих пор вспоминаю со смехом и с грустью и будто вижу, как во времена, для нас допотопные, дед Павла хлебнул для храбрости чего покрепче и отправился к приходскому священнику, которого трезвым в том селе и вообще никогда не видели.

— Батюшка! — взмолился дед. — Пособи горю! Баба-то моя опять родила!

— Так возрадуйся, сын божий, подарку сему!

— Не могу, батюшка! Одни расходы терплю — на крестины да похороны. Семерых у тебя уже окрестил, а через месяц-другой схоронил. Все поумирали…

— На то воля божья… Бог дал, бог взял. А ты не ропщи, грех это тяжкий. — И поп уже руку за мздой протянул: — Давай на крестины!

А Павлов дед ни в какую:

— Не дам! И не на бога ропщу, на тебя… Может, дети мои оттого и помирают, что ты их только Петрами да Иванами нарекаешь. А этих Иванов, что грибов — сам знаешь… Вот бог лишних и не терпит. А ты бы не поскупился, дал бы сыну моему имечко, какого в деревне еще не бывало. Я бы вдвойне тебе заплатил.

Собрал поп бороду в кулак, раздумывает вслух:

— Я божеские имена даю… От Ивана, то бишь от Иоанна, Евангелие нам дадено… Такоже от Луки и Матвея… И имя Петра не хули: апостол он божий… Чего же ты хочешь? Чтоб я твое чадо Иудой окрестил?

И только он об это проклятое имя споткнулся, как глазищи его так и вытаращились:

— А что? Я могу! Давай мзду! Этого имени не токмо в деревне, а и во всей губернии не сыскать!

И дед возрадовался:

— Не врешь? Бери! А может, младенец мой взаправду выживет!

И он не только выжил, но с годами и силой налился отменной, молотобойцем на заводе сделался. После революции коммунистом стал. Но имя свое, как ему ни советовали, менять отказался: «Пусть, — говорит, — дети мои помнят, из какой тьмы да невежества нас Советская власть подняла».

— И я, Олег, не стану своего отчества менять, — сказал Павел. — Отца кулаки застрелили, когда от завода поехал колхоз создавать.

— Так зачем же менять?

— А не откажут, не подумают действительно, что я сын Иуды?

— А ты напиши все, что мне рассказал, да приложи к автобиографии. Уверен, без звука зачислят!

— Олег! — это уже кто-то другой придержал его за руку, чтобы поговорить наедине. — Можно задать тебе один вопрос?

— Хоть десять!

— Ты почему отпустил в Москву Хаперского?

— Я?! Отпустил?!

— Так у нас в цеху говорят. Говорят, что ты сперва позвонил парторгу, чтоб задержали Хаперского, обещал обсудить его на партбюро, а потом отбой сыграл, да еще в президиуме с ним сидел на собрании. Вот и болтают в цехе, мол, дружки вы с ним, одна шайка-лейка, а принципиального ты из себя только разыграл, за-ради авторитета…

— М-мда, — Олег то ли огорчился, то ли подавил обидное для себя. — Не я отпустил! Мы все отпустили… Вернее, упустили Хаперского!.. Чем он в цехе занимался почти три года?..

— Да балбесничал, можно сказать… Рабочим одно говорил, Ковригину — второе, директору — третье, тебе — четвертое: слышали, как он в цеху тебя превознес. На такой игре и держался…

— А ты хоть разок его осадил? Ну, пусть не на собрании… А с глазу на глаз?

— Что я?! Я свое уже отговорил! Эх, Олег!.. Думаешь, не понимаю, к чему клонишь? К своим же стишкам: «Быть, а не казаться!» Я ведь их когда-то даже из газетки вырезал, нравилось… А теперь… Горячо ты начал, а чем кончишь? Еще неизвестно. Думаешь, Прохоров простит тебе, что его перед министерством в таком свете выставили? Да ни в жизнь! По себе знаю… Я ведь, Олег, тоже был комсомольским работником, только в райкоме.