Сергей Гуськов - Пути и перепутья

Аркадий говорил так, будто я все знал об Олеге за те два месяца, что минули с его демобилизации, а он мне после письма со стихами строчки не написал, молчала и Зойка. Но не Хаперского же расспрашивать об Олеге?! И я даже с облегчением услышал, как окликнул его генерал:

— Аркадий, ты с нами?

— Да! Извините! — забыв обо мне, Хаперский рванулся к ЗИСу.

Длинный, черным лаком отблескивающий лимузин казался выше разномастных строений, с годами накопленных вокруг булыжной вокзальной площади. Им подошла бы извозчичья пролетка или наш довоенный автобусик, по-поросячьи нырявший туповатым рылом в колдобинах мостовой. И шофер, с молодцеватой улыбкой застывший у открытой для генерала дверцы, не в лад был с пестрой толпой, снующей у разного рода ларьков и лавчонок.

А генерал замешкался перед дверцей, снял фуражку, посмотрел в ее донце, и вдруг его усталые глаза поднялись на меня:

— Протасов! Ты с Хаперским, вижу, знаком. Загляни к нам домой на часок! Прошу…

— Заглянет! Я приведу! — Хаперский, уже сунувший в машину голову, выпрямился. — Мы одноклассники.

— Зайди, — повторил генерал. — Жене расскажешь про это… Ну… сколько в холодных морях человек плавает…

Обилие сел, городов, виденных, пройденных, а то и обжитых за годы военных скитаний по Руси и Европе, притупило мое любопытство, и я, как пассажир, утомленный мельканием станций, уже не разглядывал их и даже не запоминал названий, а только думал о том, когда же наконец последняя остановка. И вот все: я вернулся в родной город, где и воздух кажется иным, чем где-либо. И я будто захлебнулся им, этим, с заводским дымком и с речной испаринкой воздухом, и, опьянев, брел по знакомым с детства закоулкам и переулкам как бы на ощупь, не в силах разглядывать что-нибудь и узнавать — с одним желанием, чтобы и меня, пока не опомнюсь, никто не узнал.

На счастье, знакомых больше не встретилось, и скоро я оказался у своего прибрежного поселка, где меня тоже никто не задержал.

Бывает на нашей улице так: все скроются в домах, притихнут, будто задумаются. И в каждом доме — о своем. Там ждут получки или аванса: на обновку заняли у соседей, отдавать пора. Там — отцовского ремня, набедокурил сын, а матери уже не сладить. А то просто прибирают в доме, чтобы порадовать хозяина чистотой и уютом. Вечерами на нашей улице может вспыхнуть всякое — и скандал, и разгульное веселье, и разговор по душам до полуночи. А в этот час, перед приходом домой заводских, на улице было тихо и пустынно. Даже гуси и куры куда-то подевались.

Я поднялся на крылечко и толкнулся плечом в запертую дверь. Мать прокралась к ней сразу, я услышал ее дыхание. Не постучи я, она простояла бы так целую вечность: для нее впускать кого-нибудь в дом — потрясение. Но я забарабанил с досады что было сил, и дверь, помедлив, отворилась на длину железной цепочки. Мелькнул в щели круглый материн глаз и исчез.

— Господи! — отдалился, сходя на нет, ее всполошенный голос. — Сердце зашлось: того и жди — контролер. Плитку куда-то с перепугу сунула. Еще дом спалю…

Втайне я все-таки ждал перемен. Иначе не пригвоздил бы меня к крыльцу вид матери: тот же побуревший от времени грубый суконный платок шалашиком над белым, как ватрушка, лицом; телогрейка — одна и та же в жару и стужу, в будни и в праздник, дома и на улице; юбка до полу, на ногах опорки.

— Что ж как вкопанный? Ну? Проходи.

Мать на миг куда-то отлучилась, а вернувшись, неожиданно сильным рывком перетянула меня за порог, опустила засовы и только в горнице с низким потолком, с углом, полным икон и бликов от тускло мерцавшей лампадки, упала мне на грудь и завела не своим голосом:

— Васятка-а-а! Кровиночка-а-а! Да ты ли это? Да где ж ты скиталси-и-и?.. Да господи…

Крик оборвался, мать по-докторски приложилась к моей груди и вдруг рухнула на колени. Голос ее стал глухим, угрожающим:

— Васька-а-а! Ты что же это? Камень камнем! За отца казнишь? Дык он сам за своей смертью помчался. Васька! Кто гнал его в эту Сибирь? Партейный он, что ли? Мог дом не бросать, Христом-богом молила. Не послушался — сгинул! Господи…

По крашеным доскам вильнул сотканный из цветного тряпья половичок, мать повернулась к иконам и зашлась в молитве.

Ее умению впадать то в гнев, то в слезы, то в иконную смиренность могли б, наверно, позавидовать артисты. Ко мне же тошнотой подступила тоска, рука потянулась к вороту кителя, а взгляд зашарил по дому, ища отдушины — хоть самой малой в чем-нибудь перемены.

Нет, все было как прежде. Телегой громоздилась в углу дубовая кровать. На горбатом сундуке, покрытом дерюжкой, лизалась кошка. Занавески на окнах задубели от пыли и неподвижности. Вторые рамы, как и всегда, не выставлены на лето. В простенке отец — солдат первой, «германской» войны — старательно пучил с фотографии глаза. Нигде ни соринки — некому сорить. Ни брошенной, забытой вещи — никто дальше порога не ходит. Даже мух нет в спертом, настоянном на полуистлевшей кухонной клеенке воздухе.