Александр Андреев - Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

— Вылазьте! Забери их, Катька.

— Дайте им поесть, — поспешно остановил его Аребин.

— Поедят после. Так и торчат здесь с утра до вечера, как будто своего дома нет.

Ребятишки побросали ложки и хлеб; ломти с выеденными мякишами напоминали подковки.

— Ладно, ладно, не шуми… — Катя вывела из-за стола малышей. Они сбились в кучку возле подтопка, белоголовые и глазастые, безотрывно следили за незнакомым человеком, который помешал им ужинать.

Мать тряпкой смахнула со стола белые молочные лужицы, оставшиеся после ребятишек, вытерла передником ложку для Аребина, в большую эмалированную чашку вывалила из чугунка комья крутой пшенной каши, залила молоком.

Аребин тотчас вспомнил свое детство: вместе с братишками и сестренками ел он из общей чашки щи, картошку, кашу, украдкой поглядывал на отца в ожидании, когда тот тихонечко стукнет по краю чашки и даст команду: «Хватай, ребята!» На дне чашки сталкивались все ложки: каждый норовил выбрать кусочек мяса побольше и получше: отец тогда отступался, лишь посмеивался наблюдая…

Аребин не заметил, как осторожно положил ложку дед, затем Павел, а мать и вовсе не притронулась: убирала в чулан посуду. Константин Данилыч с улыбкой наблюдал за гостем сквозь выпуклые стекла «профессорских», как он их называл, очков.

— Проголодались вы, я вижу, шибко…

— С утра ничего не ел. — Аребин смутился: чашку опорожнил один.

Приподняв на лоб очки, дед прищурился, чуть подался к Аребину.

— Постойте-ка, это вы недавно к правлению подъехали с Матвеем Тужеркиным?

— А ты не узнал? — буркнул Павел недружелюбно.

Аребин вгляделся в лицо Павла. Должно быть, глаза его разучились выражать чувство радости и ласки; они горели под густыми спаянными бровями темным и отчаянным огнем, как у человека, который уже не надеялся, что к нему вернется когда-нибудь душевная ясность и покой; он жил как бы со стиснутыми зубами, от этого в вырезе туго сомкнутых губ его таилось что-то страдальчески-горькое и непреклонное. В расстегнутом вороте старой, залатанной на плечах гимнастерки виднелась крепкая шея с выпиравшим кадыком. Когда склонялся, на лоб тучей сползали волосы, тусклые, без блеска, и жесткие.

— Вы к нам, извиняйте, по делу или просто на огонек? — допытывался дед, явно обеспокоенный чем-то; помедлив, кашлянул, прикрывая рот ладонью. — А может, вас из правленья к нам, от Прохорова?

— Нет, я сам по себе. — Аребин вытер платком вспотевшее лицо, повернулся к Павлу. — Что там у вас случилось, если это не секрет, конечно?

Павел легонько оттолкнул от себя стол и, поднимаясь, низко пригнул голову, чтобы не задеть лампу.

— Я уже сказал: гадов на земле много! — с досадой бросил он.

Катя передала ему маленького.

— Подержи-ка, я одену ребятишек…

Она быстро и привычно управлялась с детьми: кинула одежонку двум старшим, сама же занялась младшими — подпоясывала, застегивала пуговицы, завязывала шнурочки, закутывала головы платками. Это была высокая женщина с толстой девичьей косой; возле рта уже легли горькие отметины, губы выцвели; только глаза, большие и темные, как у Павла, делали ее строгой и красивой.

Попрощавшись с Аребиным, она повела свой выводок домой; ребятишки вереницей, как утята, переваливались через порог и пропадали в темноте сеней. Павел зажег фонарь и вышел их проводить.

Константин Данилыч тотчас выключил радио и подсел к Аребину.

— Как вас величать-то?

— Владимир Николаевич.

— Из Москвы! — Дед изумленно, с оттенком гордости покосился на мать Павла, как бы говоря: «Видишь, откуда залетела к нам птица!»

Мать распялила пальто гостя на черенках двух ухватов и прислонила его к горячему подтопу сушиться.

— Что Москва, Владимир Николаевич, все шумит, содомится? Люди, говорят, бегают по улицам еще шибче, резвей — развивают государственную деятельность… Одно слово — столица. Бывал, бывал… — Константин Данилыч доверительно притронулся средним пальцем к рукаву Аребина, прошептал, озираясь на дверь, куда ушел Павел: — Зря вы его пытаете, Павличек ничего не скажет… — Дед говорил о внуке с ласковым состраданием. — Не отходчив, долго не остывает… Вот уезжать собрался. В город. Нельзя ему здесь больше жить. Иссох весь. Как норовистая лошадь, закусил удила и мчится вскачь. Что тебе рытвина, что яма — прямиком!.. — Дед щекотнул ухо Аребина своей седенькой, клинышком, бородкой. — Что у них было в правленье! До драки дело дошло…

— Из-за чего?

Дед, откачнувшись, пытливо и с подозрением взглянул сквозь массивные очки в лицо гостю: глаза Аребина смотрели бесхитростно, внимательно и утомленно.