Александр Андреев - Грачи прилетели. Рассудите нас, люди

— Спасибо, — сказал Аребин. — Подвода уже ушла…

Ему хотелось спросить, почему тот парень, Пашка Назаров, выметнулся отсюда таким вихрем, что произошло. Но заговорил Прохоров:

— Поживете пока, пооглядитесь… Скажу наперед: люди здесь балованные, непокорные, узды боятся хуже огня… В общем, знакомьтесь с жизнью нашей. Потом вас пригласим к себе, договоримся…

Выйдя на улицу, Аребин постоял возле угла, все еще держа в руках липкую от сырости шапку. Тучи текли, видимо, низко, над самыми крышами; лицо и волосы сделались влажными. Было неспокойно и немного боязно. Он задумчиво побрел в сторону, куда ушла подвода. Робкие огоньки раскидались беспорядочно: одни светились где-то высоко, другие лукаво мигали из-под горы, третьи были вкраплены во тьму в самой дали. У людей каждого села есть свой, особый характер, свои повадки, свой склад быта. Примут ли его, Аребина, люди? Подберет ли он ключ к их загадочному «нутру»? Любовь его ожидает или равнодушие, а то и вражда? Другом ему будет Назаров или врагом — ведь чем-то вызван был тот взрыв гнева. Все эти вопросы нахлынули внезапно и резко. Он остановился. Совершить переворот в их жизни, в их судьбе за два года… Смешно! Впрочем, не рано ли думать об этом? Возможно, что его еще и не изберут, теперь не очень-то прикажешь — бери, кого даем. Время и события круто повернулись, и в их пользу…

Лопнул лед на пруду, рождая унылый и печальный звук. В отдалении неохотно тявкала собака. Послышалось знакомое фырканье лошади и поскрипывание колес — это возвращался Мотя Тужеркин.

— Все в порядке, Владимир Николаевич! — бодро отрапортовал он, словно не проехал тридцати километров. — Я приказал Алене, чтобы она подтопок затопила, самовар поставила, а теленка в чулан загнала. С Ольгой Сергеевной Шурку Осокину пока оставил, чтоб развлекала разговором. Сейчас я вам покажу направление. Глядите: на два пальца левее ветлы. Видите огонек? Вот это и есть Алена Волкова, за мостиком второй дом…

Аребин угрюмо молчал.

— Вы поняли, или повторить?

— Понял, — сказал Аребин. — А где живет Пашка Назаров?

На улице, протянувшейся вдоль речки Медянки, Мотя придержал лошадь и кнутовищем указал в темноту.

— Вон под бугром избенка торчит. Различаете? Его. — Он хмыкнул и покрутил головой. — Двора нет, а ворота на запоре… Три ветлы у крыльца растут, знаменитые ветлы, можно сказать, фамильная гордость. Пашка даже с фронта в письмах наказывал матери, чтобы она, кой грех, на дрова их не спилила, а сберегла в целости и сохранности. Ха, смерть объятья протягивает, а он о ветлах мечтает… Иные, Владимир Николаевич, соловьев обожают, канареек, голубей, а Пашка — грачей. Души не чает: выйдет на крылечко, загнет голову, наблюдает за их жизней, слушает, как они, окаянные, горланят… За тридцать перевалило, а он все по деревьям лазит, в гнездах шарит… — Оборвав смешок, Мотя уже серьезно предостерег Аребина: — Хоть он и дружок мой, но вы его опасайтесь, Владимир Николаевич: запросто может словом ушибить. Он, Владимир Николаевич…

Аребин осторожно спустился по скользкой тропе под гору, обошел ветлу, опираясь на ее неохватный корявый ствол. Над головой вскрикнул спросонья и захлопал по веткам грач, и тишина опять плотно сомкнулась, как вода после брошенного камня.

В темных сенях Аребин опрокинул пустое ведро — оно с грохотом откатилось, — нашарил скобу и отворил дверь.

Хозяева ужинали при слабом свете пятилинейной лампы.

На лавке сидели Павел, сестра его Катя с маленьким на руках; между ними трое ее ребятишек-погодков — чуть виднелись их стриженые головы, да мелькали руки с ложками и ломтями хлеба; у окошка — Константин Данилыч, старик в тяжелых роговых очках; мать ела стоя.

— Добрый вечер, — сказал Аребин, притворяя дверь. — Погреться пустите?

— Милости просим отужинать с нами чем бог послал, как в старину говорили! — живо отозвался дед Константин Данилыч и тотчас очутился возле гостя. — Раздевайтесь, скидайте резину с ног…

В избе пахло вечерними перепревшими щами, овчинными полушубками, в подтопке догорали дрова, бросая на порог жаркие отблески; веник в углу казался пучком красной проволоки. Тягуче, простуженно шипело что-то — над кроватью висел репродуктор.

Крынка с молоком и полкаравая хлеба вызвали у Аребина слабость в ногах — от голода. Он повесил пальто и шапку на гвоздь в косяке, снял облепленные грязью резиновые сапоги и в носках прошел к столу.

Павел сердито отодвинул от себя ребятишек.