Александр Шевченко - Всюду жизнь

— Ты хочешь в семнадцать лет связать себя семьей? Глупый ты, глупый! Ты способный, настойчивый, перед тобой столько дорог впереди. А семья — это цепи, гири, которые будут тебе мешать. Вот когда ты станешь знаменитым художником, вспомни обо мне и напиши открыточку, чтобы я порадовалась за тебя.

— Ты не любишь меня… Смеешься надо мной, как над мальчишкой…

— Нет, ты ничего не понимаешь. — Она стала серьезной, поцеловала его. — Мой чистый, хороший, прекрасный, я очень люблю тебя. Вот если бы тебе было двадцать пять, а мне семнадцать, я бы не отдала тебя ни за что на свете! Но при нашей разнице в возрасте это невозможно, пойми! Очень скоро тебе будет стыдно показываться со мной на людях… И я не хочу быть смешной…

— Этого никогда не будет…

— Да, ты честный, может быть, ты будешь мучиться и не оставишь меня, пожалеешь, но мне не нужна жалость. Я хочу, чтобы ты любил меня — долго-долго.

— Я никогда не разлюблю тебя!

— Ты так говоришь, потому что я твоя первая любовь. Но любовь проходит. Ты молод, встретишь еще не одну женщину, лучше, красивее меня…

— Лучше тебя никого не может быть! Зачем же ты тогда все разрешила? Чтобы я всю жизнь мучился без тебя?

— Потому что ты мне понравился. Ты такой чистый, неиспорченный, далекий от пошлых расчетов, мечтатель, идеалист. Таких редко встречаешь. Разве ты не счастлив? Я тоже. И что же в этом плохого? Я не ханжа. Хотела быть у тебя первой женщиной. — Она запнулась, помолчала, видно раздумывая, стоит ли ей продолжать, затем, опустив глаза, сказала: — И потом, я хотела помочь тебе избавиться от страха перед женщинами. Это очень мешает. Ты можешь вообразить, что полюбил женщину, когда на самом деле тебя влечет только неизвестное… А женщины очень прилипчивые. Женишься на нелюбимой…

Федор тогда конечно же ничего этого не понимал. Он плакал, умолял ее, грозил, что поедет с ней и увезет ее и сына от мужа.

— Куда же ты нас увезешь? В свой Улянтах?

— Я буду работать и получу в Красноярске квартиру! — не отступал Федор. Но все его доводы Светлана легко разбивала практическими соображениями, о которых Федор ничего не знал да и не хотел думать.

— У тебя нет никакой специальности.

— Я буду работать и учиться и непременно кончу институт.

— Ты еще десятилетку не закончил! Нет, милый, нам придется расстаться. Мне тоже нелегко будет возвращаться к нелюбимому мужу, к будням и скуке. Но что делать — не судьба!

Уехала Светлана в начале июля на грузовом теплоходе.

Она была оживленная, веселая, говорила, что истосковалась по сыну, и радовалась, что скоро увидит его.

— Ну что ты такой хмурый? — тормошила она окаменевшего Федора. — Милый, ну зачем же все воспринимать так трагически? Надо жить, жить и радоваться! Желаю тебе новой счастливой любви! Пожелай же ты и мне найти свое счастье!

Федор не мог говорить…

Он вернулся в Улянтах, но тоска его была такой невыносимой, что он не мог оставаться дома и с очередным караваном плотов уехал вниз по Студеной, на север. Думал, что дорога, новые места отвлекут его от тяжелых мыслей.

Мимо проплывали незнакомые берега, шиверы и перекаты, села и пристани, ночью сплавщики разводили на плоту костер, чтобы согреться и предупредить идущие навстречу суда, и тогда в обступившей со всех сторон темноте видно было только беспокойно метавшееся пламя костра, отраженное в черной воде, но взгляд Федора ни на чем не задерживался, перед его внутренним взором стояла Светлана, какой он ее увидел впервые, освещенная солнцем, с нимбом пылающих волос вокруг головы, и тоска не проходила. Сдав на Енисее плоты, сплавщики вернулись теплоходом, но Федору не хотелось возвращаться домой, хотелось остаться одному со своей тоской, он нанялся младшим механиком на теплоход, который доставлял грузы и смену зимовщиков на Северную Землю.

Он прошел до устья Енисея, повидал Туруханск, Игарку и Дудинку — города, о которых в детстве ему рассказывал отец, их названия с тех пор звучали в нем волнующей, призывной музыкой, и теперь от встречи с ними Федора охватило щемящее чувство радости и печали: вот так же, как сейчас Федор, много лет назад отец проплывал мимо этих городов, глядел на них удивленными, восхищенными глазами, и Федору казалось, что на домах, причалах и берегах навсегда запечатлелся невидимый, но реально ощутимый отблеск отцовского взгляда. В Диксоне он увидел край земли, Ледовитый океан, о котором мечтал еще в детстве.

Из Диксона пошли Карским морем в сплошном крошеве пакового льда. Это поразительное ощущение, когда во все стороны видишь только необозримые плоские ледяные поля, среди которых кое-где возвышаются нагромождения торосов, — день, и другой, и третий. Справа оставили архипелаг Норденшельда, остров Русский, и в промозглом тумане показалась Северная Земля — мрачные, неприютные голые скалы, над которыми вдали поднимался похожий на шапку белый купол ледника Ленинградский. Был конец августа, а здесь дул леденящий штормовой ветер, валил мокрый снег. Из маленького, будто игрушечного, домика метеостанции, прилепившегося к откосу скалы, выбежали люди, стали подбрасывать шапки, стрелять вверх из ружей, — из стволов выкатывались круглые белые дымки. Выгрузили ящики с продуктами, бочки горючего для движка, детали нового щитового дома, собрали его и отпраздновали новоселье. Федор с волнением ходил по каменистой, кое-где поросшей коричневыми мхами и лишайниками земле, вглядывался в нагромождения забросанных снегом скал, в которые неумолчно било яростное, белокипящее море, в хмурое, придавившее остров небо.