Александр Шевченко - Всюду жизнь

Федя считал подлостью отнять у Заикина материнскую посылку, а ведь Банщиков и Шебалин сделали это совершенно спокойно, очевидно убежденные в своей правоте.

Соседи в Улянтахе осуждали его за то, что он рассказал о воровстве отчима, а Федя не мог допустить, чтобы засудили невиновную продавщицу, не мог!

Иной раз он думал, что это порок, происходящий от недостатка энергии, напористости, деловитости, стыдился своей застенчивости, мягкотелости, доброты.

Страшно волнуясь, Федя сбивчиво сказал об этом учителю. Тот выслушал, пристально и удивленно глядя на него, и глухим, смятенным голосом произнес:

— Успокойся, мой дорогой мальчик. Ты прав, совершенно прав. Ты поступаешь честно, справедливо, как и должно быть. — Видно, чтобы справиться со своим волнением, учитель закурил и стал ходить по классу. — Не надо стыдиться быть добрым и честным! Человек добр и прекрасен! А жестокость, алчность, эгоизм — это уродства души, порожденные тысячелетиями эксплуататорского строя, где все люди — враги, где сильные, хищники пожирают слабых.

Но этому приходит конец! Мы в России первыми уничтожили этот бесчеловечный порядок. Чтобы люди не враждовали, а вместе создавали лучшую, справедливую жизнь… Истинное счастье человека в том, чтобы свой труд, свое вдохновение отдавать людям, как делают великие художники…

Хоробрых умолк, его худое, некрасивое лицо осветила какая-то неуверенная, напряженная улыбка, наверное, ему было неловко, что он разоткровенничался с мальчишкой.

— Заболтались мы с тобой… Уже поздно, — тихо проговорил учитель, остановившись перед Федей. Его левая рука была вытянута вдоль тела и прижата к бедру. Он никогда не давал руку ни при встрече, ни прощаясь. Видно, стыдился напоминать людям о своей единственной изуродованной руке.

В тот теперь уже далекий зимний вечер Федя впервые в жизни как равный говорил со взрослым о самых сокровенных своих мыслях. И когда человек, которым он восхищался и которого любил, понял и поддержал его, это так обрадовало мальчика, так много значило для него, что он навсегда уверовал в свои убеждения, в себя, в свои силы. Наверное, каждый человек однажды в своей жизни переживает такой душевный переворот. Одинокий и сомневающийся в себе мальчишка стал выпрямляться. Отметая гнетущее прошлое, неуверенность и робость, он все яснее осознавал, что он такое и зачем существует, с каждым годом все полнее раскрывались его способности.

Вспомнил Федор, как впервые пришел к художнику домой, чтобы взять его рисунки для выставки, которую ученики интерната устраивали к Дню Победы.

В избе для учителей художник с женой занимал одну комнату. Занавеска разделяла комнату на две части: в первой была кухня с плитой, тут же стоял заваленный книгами и тетрадями стол, за ситцевой занавеской находилась спальня.

Иван Гаврилович был один, обрадовался гостю.

— Давай-ка мы с тобой сначала пообедаем!

Федор сказал, что уже обедал в интернатской столовой, но учитель только улыбнулся и начал собирать на стол.

— Тебе второй обед не помешает! Жена сегодня ухи наварила, пельменей наделала… Садись, садись без разговоров!

После обеда учитель подошел к книжному шкафу, достал большую папку.

— Здесь мои фронтовые рисунки. Я ведь до войны два курса Московского художественного института окончил. На скульптурном факультете учился.

И тут — война!

Попал в противотанковую артиллерию наводчиком. Говорили, что глазомер у меня хороший, пушку точно на цель наводил. Наше орудие одних только танков пятнадцать уничтожило! — Учитель раскрыл красную коробочку: — Вот мои награды…

Федя с уважением рассматривал потемневшие от времени ордена и медали, а учитель объяснял:

— Это орден Красного Знамени — за рейхстаг. Это Отечественной войны — за Варшаву. Красная Звезда за Смоленск. Медаль «За отвагу» — первая моя награда за взятие безвестной деревушки Красная Вишерка под Новгородом. А это расчет нашей пушки, — показал художник пожелтевший рисунок, изображавший трех артиллеристов, сидящих на лафете орудия. — Прекрасные люди, храбрейшие солдаты!

— Да они тут как живые! — восхищенно заметил Федя.

Хоробрых хмуро уставился на рисунок и долго молча рассматривал, будто спрашивал о чем-то своих фронтовых товарищей.

— Как живые, говоришь? Нет, брат, никого в живых не осталось… Все полегли…

На кусках серой оберточной бумаги, а то и на листах из школьных тетрадок мелькали лица солдат, офицеров, санитарок, освобожденных мирных жителей, одетых в жалкое тряпье пленных гитлеровцев… Артиллеристы ведут огонь… Дивизион в походе… Памятник Шопену в Варшаве — лучшего учитель не видел… А это Германия — город Каммин на Балтийском море…