Александр Шевченко - Всюду жизнь

На его глазах двое из этих шалопаев. Банщиков и Шебалин, — Федя на всю жизнь запомнил их и, если бы когда-нибудь встретил, снова набил бы им морды за прошлое — отняли у пятиклассника Юрки Заикина узелок с продуктами, который привезла мать из дальнего села. Счастливый Юрка бежал с узелком, чтобы поскорее развязать его и вдохнуть вкусный запах домашних припасов. Эти двое остановили его и потребовали узелок. Юрка не отдавал. Ухмыльнувшись, Банщиков сбил с него шапку. Низкорослый, похожий на взъерошенного воробья, Юрка непримиримо глядел на обидчиков из-под растрепанных светлых волос. Тогда Шебалин резко повернул узелок и так скрутил пальцы Юрке, что тот от боли выпустил узелок, и заплакал, прижимая руку к губам и обсасывая выступившую из пальцев кровь.

Федя догнал довольно переглядывающихся обидчиков.

— Отдайте Юрке посылку!

Привыкшие к безнаказанности, те были ошеломлены требовательным тоном.

— Чё? Гляди, Витек, нам приказывают!

— Дык он новенький, нашего устава не знает!

— Выходит, надо просветить его, — стал заходить Феде за спину Шебалин.

Федя опередил их. Он резко обернулся и, подставив подножку, свалил Шебалина, а сам бросился на Банщикова, подмял его, и они, схватившись, покатились по снегу. Поднявшийся Шебалин ударил Федю сапогом, тот ухватил его за ногу, снова повалил, а на лежащего Банщикова, выхватив из ограды березовый кол, набросился Юрка:

— Паразиты! Убью!

Никогда Федя не был в таком неистовом бешенстве, как в тот момент.

Он бил Шебалина, пока не обессилел. Задыхаясь от ярости и ненависти, поднялся и остановил Юрку:

— Все! На сегодня хватит! Добавим, если еще кого обидят!

Избитые лежали в снегу, уже не помышляя о сопротивлении, не столько уничтоженные побоями, сколько испуганные и потрясенные тем, что на них осмелились поднять руку! А Юрка, плача и ругаясь, подбирал из снега разбросанные и раздавленные в драке пироги с начинкой из красного брусничного варенья.

С того дня уже никто не подчинялся домогательствам Банщикова, Шебалина и их дружков, а если те затевали драку, наваливались на них всем скопом и спуску не давали.

Как недоставало Феде в его детские годы близкого, родного человека! Перед ним вырастали все новые и новые вопросы, на которые надо было давать ответы, а спросить, посоветоваться было не с кем: мать после второго замужества стала далекой, отчужденной.

И вот такого человека он встретил в интернате.

В класс вошел высокий, аскетически худой, болезненного вида учитель черчения и рисования… без правой руки! Пустой правый рукав был заправлен под широкий ремень, перехватывающий военную гимнастерку.

Как же он может рисовать без правой руки?

Левой?

Но на левой руке было лишь три изуродованных, обрубленных пальца!

Учитель остановился перед столом и молча оглядел класс темными, ушедшими в глубокие впадины глазами. Взгляд их был насмешливым и жестким: видно, он знал, что сейчас думают о нем дети, и это было ему неприятно.

— Я буду преподавать вам черчение и рисование. Зовут меня Иван Гаврилович Хоробрых, — твердым, четким голосом произнес он. — А теперь я расскажу, чем мы будем заниматься.

Изобразительные искусства — к ним относятся живопись, скульптура и зодчество — воплощают в образах зримый мир предметов. Но художник не рабски копирует то, что видит, а создает произведение искусства, в котором открывает еще непонятную людям суть вещей, истину и красоту. Ибо искусство, как говорил Маяковский о театре, это не отображающее зеркало, а увеличивающее стекло.

То, что говорил учитель, вряд ли могли понять слушавшие его дети из глухих сибирских селений, но, видно, он считал это очень важным и нужным и не хотел делать для них никаких скидок. На его сухом, обтянутом смуглой кожей лице у рта прорезались две глубокие складки, придавшие лицу вдохновенное и вместе суровое выражение неистового проповедника.

— Вы, конечно, не слыхали о величайшем немецком художнике Альбрехте Дюрере. Он жил четыреста пятьдесят лет назад и считался самым гениальным художником своего времени.

Учитель передал сидящим за первой партой ученикам несколько больших листов с репродукциями произведений Дюрера, которые тут же пошли по рукам.

— Славе его завидовали многие. Один художник — имя его в истории не сохранилось, потому что в искусстве остаются лишь имена мастеров, а имена подмастерьев предаются забвению, — вызвал Дюрера на соревнование: пусть каждый из них напишет картину, а жюри из самых знаменитых художников решит, чья лучше. Срок установили два года.