Александр Зуев - Через сердце

Тема грядущей революции, надвигающихся грандиозных перемен в судьбах страны и мира звучит в повести А. Зуева «Мир подписан», посвященной дням первой мировой войны. Она укрепляется и получает как бы новое звучание в «Острове смерти» («Свист крыльев») и «Повести о старом Зимуе», где накал борьбы за утверждение революционных идеалов достигает подлинного апофеоза, и в рассказах «Проводы», «Через сердце», в которых крушение старого и торжество нового показано писателем с поразительными точностями и деталями. Каждый, прочитавший рассказ «Проводы», никогда не забудет горьких сцен ухода новобранцев в маленьком провинциальном городке накануне революционных событий семнадцатого года, метких, сочных характеристик местной «знати», обстановки ханжества и лицемерия, царящих вокруг, — всего того, что уже, по существу, умерло, сгнило и никогда не вернется назад. Или — рассказ «Через сердце», повествующий о трудных днях нэпа, насыщенный не просто точнейшими приметами времени, а и огромным душевным зарядом, верой в торжество идей наших и помыслов. Думается, что само название этого рассказа — «Через сердце» — знаменательно. И в плане общелитературном, и в плане конкретном, поскольку нынешняя книга Александра Зуева в издательстве «Советский писатель» выходит именно под этим названием. Это весьма верно, поскольку все названные вещи, равно как и повесть «Тайбола», повесть «Пустой берег», рассказы «В лесу, у моря», «Тайность», «Песня о голубях», «Плачущая старуха», «Смородина», «Золотые искры», с которыми познакомится старый и молодой читатель, как я убежден, прошли через сердце писателя.

А писатель Александр Зуев — талант настоящий, которому, как говорится, не грех и позавидовать. Вдумайтесь, вслушайтесь в язык его:

«По густой травянистой меже они вышли к кладбищу.

Тропка вела на пригорок, весь утыканный почернелыми крестами с неясными резами старых надписей.

Над крестами клонились плакучие березы. Сырой крепкий ветер бурно волновал их длинные лохмы.

На верхней площадке под густолиственным шатром лежало стадо овец, и ветер доносил оттуда кислые запахи мокрой шерсти».

Это — из рассказа, одного из самых последних.

А вот начало одной из первых повестей Александра Никаноровича «Мир подписан», — повести, которая очень нравилась Марии Ильиничне Ульяновой:

«Над лесом вставали привидения.

Одно за другим возникали они из-под земли, огромно вытягивались и судорожно крючили руки над зелеными вершинами. Потом, уронив на грудь голову, медленно таяли в мареве июльского полдня. Только желто-грязноватый мазок еще оставался некоторое время на небе.

И новые, и новые вздымались над лесом и погибали в корчах белосаванные дьяволы. Работала тяжелая артиллерия».

Очень мне нравится повесть «Тайбола», нравится с первых строк своих, и я не могу отказать себе в удовольствии привести эти строки:

«Тайбола кругом, темная дебрь. Озера да болота. Леса срослись корневищами, заплелись-сцепились сучьями, стеной стоят, не пройдешь сквозь.

По тайболе только огонь с ветром идет без дороги. Да и то больше по сухоборью, да и то дойдет до болота и сгаснет. А на другой год черная дорога вся уже зарастет красным цветом — кипреем. А на третий год молодой сосняк выскочит. Гуляют пожары по новым дорогам, а старые-то заросли. Велика тайбола, сама себя поправляет».

В шестом номере «Дружбы народов» за 1964 год была напечатана последняя повесть Александра Зуева — по моему убеждению, одна из лучших в его творчестве. Она дает и новое представление о диапазоне замыслов автора, и о его языковом, стилистическом мастерстве.

О языке лучше всего говорить языком писателя, и потому я привожу начало повести. Только начало:

«Не начать ли воспоминания с родословной, как это делалось в старину?..

Издавна у дворян были заведены бархатные книги, куда каждый род вписывал свое родословное древо. Дворянская-то спесь на этих книгах стояла. Конечно, немало было в тех книгах вранья. Каждому хотелось положить в корнях своего древа чужестранное семечко — если не Рюриковича, то хотя бы остзейского пришельца или захудалого шляхтича, пускай с прозвищем Кобыла. И записывали в тех книгах, когда и чем отличались Кобылины на царской службе, с кем рядом сиживали, при каком столе стояли лакеями, чьи шлейфы носили, какими милостями жалованы.

Не было такого обычая у трудовых людей, потому их часто и писали не помнящими родства, беспрозванными да бесфамильными. Отца еще знали, как величать, а спроси про деда — только и вспомнят, что Митькой или Афонькой звали. Про заслуги и подвиги говорить нечего: все Шипки и Турецкие валы они брали, а где это записано? «Безымянные на штурмах мерли наши», — как сказано поэтом».