Юрий Мушкетик - Вернись в дом свой

На следующий день, придя в мастерскую, Долина понял, что не ошибся: портрет Мавки не удался.

Он видел просто женщину, чем-то очень испуганную, может быть, ошеломленную, — и все. Он не сумел воплотить иных значений, навсегда потерял их. Как потерял и саму Мавку — Люсю. В душе его не было той теплоты, с какой обычно смотрят на любимого человека. В это мгновение Долина усомнился даже в своей любви. Он не мог сказать, какая утрата сейчас для него больше. Наверно, больше была первая. Он не смог преодолеть штампа, прыгнуть выше головы, как не смог отдаться чувству, полностью довериться ему. Ему казалось, что сумей он победить здесь — победил бы и там, взял бы ее в плен, повел за собой. Теперь все дороги к ней закрыты. Ведь увидев эту глину (или даже мрамор), она справедливо разуверится в его чувстве, и ее, конечно, не утешит вполне заурядная скульптура. А он предвкушал праздник… Как он покажет Люсе завершенную работу. Она не смогла бы, не посмела отказаться от такого приглашения. Он продумал все до последней мелочи. Он был уверен, что их отношения продолжатся по-новому. Мысленно уже рисовал себе праздник первого показа «Мавки». Паломничество. Вроде того, какое было к «Старику в задумчивости».

Долина невольно оглянулся. В углу думал свою вечную думу, загадочную даже для Сашка, «Старик» — гипсовая копия, весьма удачная. Говорят, что скульптура рождается в глине, чтобы умереть в гипсе и возродиться в мраморе. «Старик» жил и в гипсе.

Долина подошел к портрету, который принес ему такую известность, и представил бесконечную тщету остального своего существования. Кобка извлек его из безвестности и одновременно наградил даром видеть собственную бескрылость. Сашку припомнилась его беседа с Кобкой и предсказание того, чем обернется этот дар. Казалось, он должен был бы им наслаждаться, а на деле — мучился. Он с тех пор все всматривался во что-то, прислушивался к чему-то. Вот, к примеру, недавний случай. Бродя по городу, Долина шел мимо здания суда. Оно размещалось в старом домике, зажатом новостройками и, ясное дело, тоже обреченном на снос. Стоял туман, а окна в суде ярко светились. Долину потянуло зайти. Он никогда не бывал на судебных заседаниях. Зал был маленький, с облупленным потолком, с обшарпанным барьерчиком и лавками вместо стульев. И зал, и все помещение доживали последние дни. Судили же сухонького деда, заведующего базой, растратчика.

Сгорбленный, съежившийся старикан сидел в оцепенении, почти не прислушиваясь к тому, что творилось вокруг. Поднимался, отвечал на вопросы, но, видно, не придавал этому значения. Сашко понял, о чем он думает. Ведь жить оставалось так мало, а из жизни будет вынут большой кусок. Большой, если не вся жизнь. Да и что ему оставалось? К чему вся эта суета, хлопоты, если он сам уже вынес себе приговор?

Наверно, старикан не очень был и виноват, об этом свидетельствовали и его бывшие сотрудники, и не очень грозно выступал прокурор, но все же деньги были растрачены, и следствие не нашло концов и не вытащило искомую сумму из какого-нибудь бухгалтерского закутка. Но старикан считал, что делу конец. И его жизни тоже. Он уставился в пол, время от времени вытаскивая из кармана синий платок. Он не плакал, просто от старости у него слезился глаз.

Сашко почувствовал неподдельное сострадание. Чем-то подсудимый напомнил ему колхозных дедов — кладовщиков и весовщиков, которые нынче стали постоянной мишенью для сатиры, а на самом деле, по большей части, были честными и справедливыми людьми, только навеки веков запуганными постоянной ответственностью и той же сатирой. Видно, дедок и посейчас не мог сообразить, где ошибся, и принимал все, как должное.

Когда суд удалился на совещание, поднялся и Долина. Проходя мимо подсудимого, он наклонился к нему через низенький барьерчик.

— Вы не волнуйтесь, — сказал он тихо, — ваше дело отправят на доследование. И деньги обнаружат.

Дедок повел на него слезящимся глазом, а Долина повернулся и быстро вышел. Он не мог сказать, откуда в нем возникла такая уверенность, что ему подсказало ход событий. Сашко повернул от дома влево, но уперся в тупик, выпил у киоска воды и вернулся назад. Когда он снова проходил мимо здания суда, оттуда как раз высыпали люди.

— Видишь, суд передал на доследование, — объявила какая-то женщина, кутаясь в широкий деревенский платок. — Может, все-таки докажут Гнатову невиновность.

У Долины от тех слов замерло в груди, но не радостно, а испуганно. Он подумал — то, что напророчил ему Кобка, становится сущим наказанием.