Сергей Соловьёв - Спасатель

Виля опять оглянулся.

В коридоре все говорил Вараксин, Ларь и редактор слушали.

— Писатель тоже, — неодобрительно сказал Виля, разглядывая Ларикова через дырку в двери. — Инженер человеческих душ.

Фокусы внизу не кончались. Уже кудахтали куры, разбредясь по сторонам павильона.

Оля стояла рядом с Вилей.

— Мы, между прочим, незнакомы, — заметил Виля, вроде бы даже обиженно.

— Оля, — просто ответила та и, не жеманясь, протянула ладошку.

— Вильгельм, — церемонно встряхнул ладошку Виля. — Я надеюсь, вы у меня сегодня тоже будете?

— Она-то зачем? — вяло запротестовал Бадейкин, но Виля оборвал:

— В качестве моей подруги. Для украшения стола.

Заливая стекло, хлестал ливень. Дождь пережидали в парадном. Рядом, прислоненная к стене, стояла картина. Изображенная на ней девушка оказалась ростом с ними почти вровень. Издали даже чудилось, что их было трое.

— Что же это я делаю, Лика, а? — вдруг с изумлением спросила Ася.

Лика не ответила. Молчали. Дождь обильно лил по стеклу.

А в студии уже тревожно верещали зуммеры. Суетились люди. В аппаратной остались Виля, Лариков и Вараксин. Николай сел за пульт.

— Как живется, Тишин? — спросил Вильку Лариков.

— Вашими молитвами, — неприветливо прогудел тот в ответ.

— Готово? — нетерпеливо торопил в микрофон Вараксин, а снизу удивленно ответили:

— Они свет потушить просят…

— Как — потушить?

— Совсем…

— Иначе эффект смажется, — снизу пояснил Паша.

— А потом, говорят, вводить его надо медленно, на реостате…

— Просто Большой театр, — изумился Вараксин, а в микрофон сказал: — Ладно. Сделайте так, как они хотят.

Свет медленно погас. В аппаратной тоже стало темно. Потрескивая, светились синим экраны мониторов.

Внизу раздалась барабанная дробь. Издалека будто началась музыка. И с музыкой вместе в кромешной тьме павильона вдруг медленно зажглись экспериментальные Пашины штаны, призрачно и прекрасно отразившись в зеркалах на полу.

Общий свет прибывал.

Паша нежно вздыхал трубой. Звенел колокольцами. Трогал гитарные струны. Пел.

Вараксин глядел обалдело и даже с восторгом, Лариков изумлялся тоже.

Ася прошла тихим переулком. От воды, от росных трав уже начинал подниматься предвечерний туман. Вышла к дому, где квартировал Лариков.

Сумерки.

У калитки, похожие на сбившиеся перед ливнем плотные гряды облаков, теснились кусты. Дом едва просматривался отсюда. Ася прислонила картину к лавке. Достала из кармана зеркальце. Оглядела себя. По ту сторону калитки запаяла собака. Прыгала, беззлобно скалясь. От дома отделился человек. Сквозь туман прошел к калитке.

— Андрей Николаевич… — начала вопрос Ася.

— Нету, — ловко закончил дед. Он почему-то был при параде. Пиджак застегнут на все пуговицы. Под лацканом рядком медали.

Опять лениво гавкнула собака.

— Гошка, цыть.

В небе зажглась звезда.

— Пока его нету, но придет, конечно, куда деться? — с охотой продолжал дед. — Хотите, в доме его подождите, — сказал старик и махнул рукой в отдаленные сумерки. — Чаю попить можем. Телевизор посмотрим. Скоро «Время». А потом из Парижу показывать обещались… Поглядим, как они там.

— Спасибо, — сказала Ася. — Я тут, если можно, пока подожду.

— Как желаешь…

Старик побрел к дому. Собака трусила следом. Ася села на скамейку. Картину поставила рядом.

Песня продолжалась. Опять мерцали Пашины штаны. Пели вдвоем с Левой. Когда доходили до повтора — люди кругом подхватывали.

Празднество происходило в летней беседке. Беседка стояла среди поля. Рядком тянулись старые деревянные дома: почти деревня, у поля, на краю. Струясь между домами, к Большому озеру уходили протоки.

Народу собралось много. Все больше пожилые люди. Соседи. Материны друзья.

— Вот, — негромко говорила Оле мать, — видите? Это ему еще годочка нет. Виленьке нашему. Худой до чего, правда?

Оля разглядывала фотографии: большеголовый, тощий Вилька, совсем голый, полз по столу. Напряженно улыбающаяся неведомому фотографу мать аккуратно придерживала его за лодыжку.

Мать снова полезла в затертую сумочку. Вытащила еще бумажный пакетик. Развернула.

— Это кудельки его, — показала Оле светленький клок волос. — Около двух срезала. Он у нас кучерявый родился. Как Пушкин. Только рыжий.

— И дурной, — закончил Вилька.

— Зачем ты так? — обиделась мать, но тут же отвлеклась. — А вот зуб его. — И действительно достала из газетного кулечка зуб. — Молочний. Этот первый выпал.