Авенир Крашенинников - Поющий омуток [Рассказы и повесть]

Наверное, я сказал это вслух, потому что жена откликнулась:

— Ты прав. И начинать надо с летней кухни.

Она уныло сидела на скамеечке в тени от крыши. На солнечной стороне избы в великом своем многообразии мелькали разноцветные журчалки, маленькие оски припадали к бревнам и, как сквозь стену, уходили внутрь; жуликоватые мухи, укравшие боевую окраску у настоящих ос, нагло висели в воздухе. Однако вблизи летней кухни никто из них резвиться не отваживался.

Кирпичную плиту я сложил на земляной площадочке возле самого спуска-лесенки к речным зеленовато-серебряным струям. Над плитой на четырех столбах соорудил крышу — навес от дождя и жарких лучей. На доски крыши опускались ольховые ветки с чистыми нынешними побегами и косматыми прошлогодними шишечками. Здесь было хорошо готовить нехитрое деревенское варево да и просто посидеть вечерком, слушая переговоры Быстринки с корнями деревьев, с корягами и кустами смородины, с галечником на перекате.

И надо же — у самой лесенки, под крышею кухни, осы влепили свою грушу! Дым от печки им, конечно, мешал, мы, бегая туда и обратно, им, разумеется, тоже мешали. Пока они налаживали свое жилье и разрешались потомством, мы их не замечали. Но вот как-то наш котенок Кузька, игрунец, интриган, озоруй, впрыгал по стволу ольхи, по ветке на крышу кухни, побродил по ней немного и остановился от неожиданности и любопытства, позабыв опустить две лапки из четырех. До слуха его, очевидно, донеслось таинственное гудение, которое исходило из-под закраины крыши. Кузька помешкал немного, прижался животишком к доскам и пополз. Он добрался до самого края, перевесился и весь приготовился. Мы с женой тоже не знали еще о «бомбе с часовым механизмом», упрятанной под крышу, просто с интересом следили, как всегда, за Кузькиными проделками.

— Смотри, — шепнула жена, — он, наверное, за жуком каким-нибудь…

В это мгновение Кузька вдарил лапой. Раздался невероятный вопль, совсем не похожий на кошачий. Кузька прямо с крыши пролетел в воздухе метров пять и исчез. Появился он только к вечеру с обиженной на весь мир физиономией, три дня не мог садиться…

Теперь осы не подпускали к кухне и нас. Мы пробовали выкуривать их дымом, издалека, прикрывши лицо, плескали крутым кипятком. Осы упорно держались.

— Да, — сказал я, — ничего не поделаешь. Угораздило же их… Только надо, чтобы собрались все. Иначе снова отстроят.

Мы едва дождались вечера. Когда потускнела долгая заря, от луговин потянуло прохладными запахами донника, мяты, я изготовился. К пасечнику я не пошел: почему-то неловко было признаваться, что хочу уничтожить осиное гнездовье. Надел по-бабьи, наглухо, на голову платок, сверху еще кепку. Глаза прикрыл целлофановой пленкой, рот завесил марлей в три слоя. Телогрейка, рукавицы, толстые штаны и резиновые сапоги завершали мой боевой наряд. У страха глаза велики, да я и в самом деле опасался нападения. Жена, глядя на меня, не могла удержаться от хохота, но громко хохотать все же остерегалась, точно осы могли ее услышать.

В два рассчитанных прыжка я очутился у гнезда, сгреб его в марлевую салфетку, чуть ли не кубарем скатился к речке, сунул в воду. Минут через десять, освободив лицо и уши, развернул марлю. В ней, в раздавленном мокром месиве, шевелили лапами, еще пробовали дергать крыльями десятка полтора крупных, отливающих черной и золотистой чеканкой ос. Не это поразило, не это смутило нас. В то место, где только что висело гнездо и где осталось едва заметное темное пятнышко, долбилась, отлетала, снова долбилась маленькая оса. Она, видимо, задержалась где-то в дороге, запоздала до исхода зари, она даже, возможно, нарушила какие-то буквы своих законов, но добралась, вернулась домой. И весь другой день с утра колотилась она в высохшее пятно, не веря еще в беду или помутившись разумом. А может быть, была другая, заночевавшая где-то и воротившаяся с первым лучом. Не знаю. Порядочно лет прошло с той поры, но не забывается это, и мучит, мучит дума: почему мы мешаем друг другу, почему вынуждены друг от друга защищаться?!

Жаркий полдень вызрел над землею и уходил, вытопив из елок медовую слезу. Бор подернулся туманом от запахов распаренной хвои, заячьей кислицы, папоротников, трухлявых пней. Стояла такая тишина, что слышалось, как шелушатся на стволах прозрачные чешуйки.

Чтобы сократить дорогу домой, я поднялся в бор от речки, шел напрямки по мягкой подстилке, и вот мой путь пересекла муравьиная тропа. Конечно, перешагнуть через нее ничего не стоило. Но с детства любопытна мне была жизнь муравейников. Маленькие, похожие на оброненную кем-то шапку, я замечал мимоходом. Старые пни, источенные мелкими красноватыми мурашками, или песчаные кочки, приют черных суетливых муравьишек, меня не интересовали. Зато огромные, иные выше моего роста, конусы с южной стороны ствола какой-нибудь косматой ели останавливали надолго.