Авенир Крашенинников - Поющий омуток [Рассказы и повесть]

— Да не бойтесь, не трону, — уговаривал я и все же спасался бегством.

Бесстрашный от любопытства бурундук сел на валежник за моею спиной. Краешком глаза видел я его светлую грудку и молитвенно сложенные передние лапки. Значит, дождя долго не будет… Ондатра плыла, отдаваясь течению; заметила меня и движением отменного ныряльщика ушла на глубину, лилово блеснув на мгновение своим драгоценным ворсом. Вечерело, и хотя солнце вовсю еще играло на холмах, долина Быстринки уже задремывала в полусумраке, и туман предчувствовался над нею, и в отдаленных кустах начал пробовать свой скрипучий голос коростель.

Медовые терпкие запахи потянулись, повеяло сыростью. На излюбленном месте я развел костерочек, положил на рогульки поперечину, подвесил котелок, вычистил на лопушке десяток хариусов, приготовил пару картошек, луковку, лавровый лист. Все это любому рыболову знакомо: и ночные думы у костра, непременно философские, и странные звуки, которые рождает, преувеличивает и гасит темнота, и теплая дрема перед рассветом… Все так знакомо, так знакомо… Исчезли куда-то нудные комарихи. Далекие детские голоса, нет — девичьи голоса, еще не захрипшие от горя, от слез. Это она, Быстринка…

Да велики ли в июне ночи — заря догоняет зарю, и вот уж я умываюсь тепловатою в этот час водою, заливаю белесый круг пепла и тихонько иду вверх по речке, с трудом различая дорожку. На вершинах увалов давно светлым-светло, макушки елей и осин окрашены солнцем, и только бы не опоздать, не упустить того получаса, ради которого я приехал сюда и коротал ночные часы.

Я раздвигаю тесные ветви ольховника, пробираюсь сквозь кустарник, сажусь на поваленный ствол. Маленький омуток смутно сереет передо мною. Где-то булькает, переливается водопад, а здесь сонная тишина, огражденная со всех сторон стволами и листвою. Только бы не набежали, как это частенько бывает, рассветные тучи и не испортили праздника! Начинает зудеть голодная комариха, но я не обращаю на нее внимания. Я жду.

Вот, вот, начинается! Чуточку подрумянился ольховый листок. Резная тень от неведомой ветки в омутке отразилась. Вот он, теплый луч солнца! Он скользнул по стволу на той стороне, словно ощупывая его, замер расплывчатым овалом, в котором что-то едва уловимо трепетало. Вот растянулся, передвинулся, провалился в листву, высветлив в ней дымчатый прямоугольник, и в омутке чуть наметилось песчаное дно. Как все-таки медленно!

Но все ниже, ниже, все шире растекается тепло, проникая в тайники зарослей, рассыпая по сторонам веселые зеленые брызги. Омуток пробуждается, что-то посверкивает на дне. И вдруг — вот оно!

На той стороне, разбуженные лучом, раздаются неведомые звуки. Словно кто-то берет аккорд гитары. Один и тот же аккорд, сначала бережно, как бы примериваясь, потом сильнее, настойчивее, повторяя и повторяя его.

Что это, я не знаю, да и знать не хочу. Вытянувшись, замерев, позабыв обо всем на свете, я слушаю, слушаю…

Но речка начинает журчать в полную силу, но солнце заливает весь берег — и музыки нет, она отыграла свое. Я уношу ее с собою. Я завтра буду ждать ее снова и послезавтра тоже, если посулит мне бурундук хорошую погоду.

Обычно я просыпался рано, когда еще только-только светало, сбегал по каменным влажным ступенькам к речке, умывался ломкой ночной водою и садился за работу, или забирал удилище, либо с корзинкой отправлялся по грибы. А это утро проленился в душистых сумерках сеновала — открыл глаза, когда в щели под крышей, в скважины от выпавших сучков сыпались разноцветные солнечные лучи.

Я не успел еще шевельнуться, не успел подогнуть ноги, лишь приподнял голову над подушкой и вдруг замер. Под крышею сеновала еще плавала синеватая муть, угадывались в ней какие-то странные полушария. И оттуда, с высоты, с переливчатым звоном спускался, завивался воронкой шатучий смерч, вспыхивал в лучах самоцветами. Тонкий низ этой воронки ввертывался в сено где-то у моих босых ступней. Я словно чувствовал, как щекочет их ветерок стремительного движения.

«Это осы, — догадался я. — Осы!»

Но что же делать? Сколько я смогу пролежать навытяжку? А если шевельнусь — в подошву вопьются тонкие ядовитые иглы.

Я уже имел удовольствие с ними познакомиться. Однажды решил разделать на куски высохшую до трещин слегу. Приспособил ее одним концом на землю, другим на старую колоду, которая с незапамятных времен вдавливалась в траву за сараем. Недалеко от колоды жена сушила на ветерке волосы после купания, ждала, когда я расправлюсь со слегой, чтобы утащить обрубки к летней печке. Никакой беды мы не ожидали. Я тюкнул топором по слеге, она не поддалась, спружинила. Примерился наискосок, ударил покрепче. И тут острая щиплючая боль впилась в глаз, в ухо. Жена вскрикнула, замахала руками. Неведомо как мы очутились у речки, долго мочили ледяной водой взбухающие отеки с красными точками посередине.