Анатолий Соболев - Якорей не бросать

Подворачиваю штурвал. Ага, теперь мы разойдемся на вполне безопасном расстоянии, а там впереди чисто.

— Нет, я в море больше не ходок, — со вздохом заявляет Ованес. — Ищите дурака в другом месте. Этот рейс — последний.

Штурман Гена, я, лебедчик Володя Днепровский, которому пока нечего делать и он стоит возле меня, молча смотрим на нашего старшего электрика.

— Я тоже зарекался, — усмехается лебедчик. — Бросал. На рыбоконсервном в Светлом работал. И зарабатывал прилично, а как увижу, что каналом судно идет, так заноет сердце. Куда, думаю, потопали ребята, где ловить будут, куда зайдут: на Кубу, в Дакар или на Канарские острова? После работы сяду на бережок и смотрю, смотрю на канал. Жена однажды за этим делом меня поймала. «Опять в море надумал?» — спрашивает. «Надумал, — отвечаю, — отпусти». — «Не любишь меня», — говорит, и у самой голос дрожит. «Люблю, — говорю, — но море тянет». Она мне на это ультиматум: «Или я, или море». И в слезы. А я потихоньку документы стал оформлять. Оформил все в кадрах, прихожу домой — и тоже ультиматум: «Или море, или развод». Она сдалась.

— Не-ет, все! — повторяет Ованес. — Я больше в море ни ногой!

— Ничего, — успокоительно говорит штурман Гена, — уже месяц добиваем. Еще каких-то пять — и дома будешь, жену увидишь, детей погладишь по головке и... опять в море, как миленький.

— Не-ет, — упрямо тянет электрик. — Я и на берегу не пропаду, у меня специальность.

— Два года назад ты это же самое говорил, — напоминает Фомич, появляясь из радиорубки.

— Так вышло, — вздыхает Ованес. — А теперь уж точно — конец.

— Капитан где? — спрашивает Фомич, в руках у него радиограмма.

— Спать пошел, — отвечает штурман Гена. — Что это? —кивает на радиограмму.

— Да так, — отмахивается Фомич.

Он не хочет говорить, но лицо расстроенное. Я уже знаю, что когда Фомич сразу не объявляет содержание радиограммы, то — дело серьезное. Интересно, что на этот раз?

Фомич уходит в радиорубку, а Ованес продолжает:

— Жену узнавать не стал. Говорю: «Ты какая-то другая стала». А она мне: «Ты тоже. Чужой какой-то». Разве это жизнь! Ты здесь, она там. Все! Бросаю якорь!

Володя Днепровский хмыкает.

— «Катунь» — «Рубину»! — вдруг громко раздается в рубке.

К рации подходит штурман Гена.

— «Катунь» слушает.

— Сколько поймали?

— Мелочь. Шли два часа, полторы тоники. А у вас?

— Тоже пусто. С тонику. Как у вас показания?

— «Бляшки» есть, а толку мало.

Врет штурман Гена. И показания у нас неплохие, и трал мы подняли в девять тонн. Я давно уже замечаю, что наш штурман привирает.

— У кого «бляшки»? — врывается кто-то в разговор.

— У «Катуни».

— Тоня, Тоня, ты где? — раздается взволнованный мужской голос.

— Здесь я, слушаю, — отвечает мягкий, но немного недовольный женский голос, и так явственно, будто говорит она в нашей рубке. Даже дыхание ее слышно.

— Тебе Жора передал письмо? — спрашивает мужчина.

— Передал. А ты мое получил?

— Получил. Могла бы и не в конце рейса написать, — мужчина обижен.

— Бонжур, бонжур, мон ами!—вдруг раздается по-французски, и затем следует длинная фраза.

— Бонжур, дорогой, все поняли, — смеется кто-то из наших в ответ.

Вместе с нами здесь ловят французы, немцы, поляки, японцы... Эфир забит разноязычной речью.

— На какой глубине идете, «Бриллиант»? На какой глубине? Прием, — допытывается кто-то.

— «Аметист» — «Сапфиру», «Аметист» — «Сапфиру»! Прием.

— Тоня, ты почему молчишь? — снова спрашивает мужской голос.

— Я не молчу, — неохотно отвечает Тоня.

— Эй, у кого там Тоня, меняем на Пелагею! — озорно предлагает кто-то. («Пелагеей» моряки называют пелагический трал.)

— Прекратить баловство в эфире! — раздается начальственный голос.

— «Катунь», спрашивает «Рубин». Пробовали ночью пелагическим? Прием.

— «Пелагею» только готовим. Пробовали вчера — пусто, — отвечает штурман Гена.

— Тоня, почему молчишь? Прием, — мечется по эфиру тоскливый мужской голос.

— Эта Тоня морочит парню голову! — недоброжелательно произносит штурман Гена. — Она там как сыр в масле катается.

— Да-а, — раздумчиво тянет Ованес, отвечая на ка« кие-то свои мысли, — кончать надо с морем. А то жизнь пройдет, как Азорские острова.

— Ахтунг! Ахтунг! — вдруг раздается в эфире. Я даже вздрагиваю от неожиданности — так действует на меня с войны немецкая речь.

— Во! Привет, геноссе! — хохочет кто-то молодой.

— «Аметист», чего молчишь? Прием.

— Улов подсчитывает, — предполагает кто-то.