Анатолий Соболев - Якорей не бросать

— Прям сварило меня. Никогда такого не бывало.

Мы уехали другим поездом.

Потом я спрашивал у матери: так ли это было? И было ли это? Или меня преследует кошмар, поразивший мое сознание в детстве? Мать ответила: «Тебя преследует кошмар».

Через много лет, уже после войны, после многих-многих событий и когда не было уже отца, я попал в свое село и только тогда узнал, что Картузин застрелился в степи, возвращаясь из Бийска домой. Меня потрясло это известие. Но имеет ли оно какую связь с моим сном? У односельчан я допытывался: почему застрелился Картузин и когда? Отвечали: «В то лето, как вы уехали». А почему — никто не смог ответить.

Каждый раз теперь, приезжая на родину, я всматриваюсь в степь, в редкие березовые колки и стараюсь угадать: где, на каком месте застрелился ты, Картузин? С какими думами ты встретил свой смертный час? Какая тяжесть давила сердце? Здесь, в глухой степи, ты был один, никто не видел твоих страданий...

Картузин встает в моей памяти крепко сбитым, приземистым, по-кавалерийски кривоногим, умевшим пружинисто взвиться в седло и горделиво крикнуть, обнажая ровные зубы: «Я еще могу, Гордей, могу! А ты?» И когда отец тоже птицей взлетал на коня, Картузин досадливо крякал: «Журавль длинноногий! Тебе и прыгать-то не надо. Занес ногу — и все». Это они на райкомовской конюшне вспоминали свою кавалерийскую молодость.

Когда теперь я думаю об этом, мне вспоминаются строчки:

Жили, воевали, голодали,

Умирали врозь, по одному...

Почему я все время с ними? Рядом с отцом. Может быть, потому, что реальность — не только то, что происходит с нами сейчас, но и то, что было когда-то. Без прошлого мы не можем жить в настоящем. Нельзя отбросить, забыть, что...

В дверь раздается громкий стук, я вздрагиваю и просыпаюсь. (Я опять спал! И снова все тот же сон! Странно, почему я вижу один и тот же сон?)

В каюту, не дожидаясь разрешения, входит Дворцов и говорит:

— Вашу пленку принес. Пропащая она. Передержка. Он показывает черную пленку, которую я давал ему проявить. Я поражен: неужели ни одного снимка не получилось?

— Ни одного, — со снисходительной усмешкой уточняет он.

Я уже заметил, что Дворцов ко всем относится с иронической снисходительностью человека, умудренного опытом.

— Могу вам дать, если нужно. Я тоже снимал отход.

Я обрадован. Снимки нужны, у меня задумано отснять рейс «от гудка до гудка», как говорят моряки, — от отхода до прихода в порт.

— Знаете, что в Перу не пойдем?

— Нет.

— Так вот знайте, — опять усмехается он и сознается:— Если б знал на берегу, меня бы на эту «Катунь» и арканом не затащили бы.

На берегу, в отделе кадров, действительно прошел слух, что «Катунь» могут направить в Перу, а это предполагало интересное плавание через Атлантику, через Панамский канал и далее вдоль Южной Америки по Тихому океану, знакомство с далекой страной. Я не очень верил этому слуху, потому что подтверждения от капитана Носача не получал. Но все же! А вдруг! И теперь вот Дворцов, явно расстроенный, сообщил, что всё — южноамериканской страны нам не видать.

— Думал — в Перу, — продолжает Дворцов, — потому и пошел посудомойкой. Сказали, нет мест, посудомойка только нужна. Согласился. Мне не привыкать. Я в детдоме вырос, всякую работу знаю, не белоручка, как некоторые, что с папой и мамой живут.

Он уже сидит на диванчике и рассматривает мои бумаги, разложенные на столе.

— Пишете?

Я киваю.

— Обо всем писать будете? Или только о капитане?

Я говорю, что обо всем: и о рейсе, и о капитане.

— Роман, повесть, очерк?

Пожимаю плечами, не знаю, мол, что получится.

— Ребята говорят: посадили нам на шею дармоеда, будем в рейсе за него вкалывать.

— Почему «посадили»? — ошарашенно переспрашиваю я. Вот уж никак не ожидал такой реакции матросов.

— Потому что на судне нет лишних людей, каждый выполняет свою работу. — И опять снисходительно усмехается, видимо, оттого, что ему приходится объяснять такие прописные истины. — В море на дядю никто не работает, в море каждый работает на себя. И заработок делят по паям.

Я пытаюсь объясниться, что, мол, выполняю работу как любой матрос, стою на руле.

— На руле стоять — семечки, —не дает мне пощады Дворцов. — Вот на промысел придем: шкерка, разгрузка, рыбцех — восемь часиков через восемь, трал выбирать. Вот работа рыбака.

— Так не пришли еще на промысел, — пытаюсь я защититься. — Придем — тогда и говорить будем.

— Тогда говорить поздно, тогда работать надо, — жестко обрывает Дворцов. — Ну, отдыхайте.