Анатолий Соболев - Якорей не бросать

— Спаси Христос! Я ночевать-то на этим берегу стану!

— Спасибо, батя! — обернулся к нему отец и огрел лошадь бичом.

А я все оглядывался и оглядывался и видел, как паромщик осенил нас крестным знамением и за его черной длинной фигурой студено блестела высветленная лунным светом Катунь.

И только потом, во взрослой жизни, я понял, почему паромщик остался ночевать на этом берегу. Я его так ясно представляю, будто бы видел не в бреду. Долгими днями того лета лежал я в постели в затемненной комнате, то проваливаясь в забытье, в жар, то тараща глаза в беленный известью потолок, и не мог понять, где я и что со мной. С улицы доносились голоса моих дружков, конский топот, ржание, а мне все чудилась какая-то погоня, и страх не отпускал сердце.

...К рассвету мы были в городе.

Город ошеломил меня, глаза разбегались — столько было всего нового, неизвестного, поразительного, начиная с больших каменных домов. Ночные страхи позабылись, и я, разинув рот, глазел по сторонам.

Я думал, что сразу поедем на вокзал, но мы заехали к какому-то хромому мужику, как оказалось, старому знакомому отца еще по гражданской войне, жившему теперь на самой окраине города. У него и провели весь день. Отец — на нем не было лица — хмуро и много курил. Я слышал, как его товарищ сказал, когда отвел нас в присевшую на один бок баньку на берегу быстрой и светлой Бии: «Тут побудьте. А билеты я куплю на станции». — «Я же жизнь ему спас! -— со стоном произнес отец. — Побратимы были». — «Дак и он тебе спасает, Гордей», — с тихой укоризной выдохнул хромой. Отец заматерился вполголоса.

На вокзале, уже к вечеру тревожно проведенного пасмурного дня, я вдруг в шумной толпе пассажиров увидел Картузина. Сердце у меня оборвалось. Я вцепился в рукав отцовской гимнастерки.

— Ты чего? — спросил он, и у него стала отливать кровь от лица и явственно проступили темные оспины — он тоже увидел Картузина. А тот, заметив нас, испуганно зыркнул глазами по сторонам.

В хвосте поезда, в стороне от гомонящей вокзальной толпы, находился товарный вагон. И если возле других вагонов была толчея, крик, брань, народ пихался, лез на ступеньки — каждый норовил забраться первым, то около хвостового — безлюдье и тишина.

Картузин резко повернул в нашу сторону, продираясь сквозь толпу спешащих на поезд баб, стариков, детей, протиснулся между узлами, мешками, корзинами и, проходя мимо и не повернув головы, яростно, со стоном прошипел отцу:

— Да сгинь ты с глаз! Я ж тут не один!

Меня поразили его тусклые отрешенные глаза на восковом, будто неживом лице.

Отец больно схватил меня за плечо и поволок за угол вокзального здания. Он втащил меня в уборную и там, обессиленно прислонившись спиной к исписанной бранными словами дощатой стенке, запаленно, как после погони, хватал широко раскрытым ртом вонючий воздух. По белому, будто известью вымазанному лицу его катился крупный пот, капал на гимнастерку, и на груди быстро мокрело темное пятно.

В уборную входили и выходили мужики с котомками за плечами, с узлами, делали свое дело и с недоумением глядели на отца, а он, не отлипая спиной от досок, говорил мне громким, торопливым и незнакомым голосом:

— Ну чо ты! Давай! А то упрудишься в поезде.

А я не хотел. А он все заставлял меня и криво улыбался на взгляды мужиков. Я никогда не видел его таким потерянным, таким испуганным, и у меня от жалости и любви к нему подкатил к горлу комок. А он уже кричал на меня зло:

— Ну чо ты! Давай!

А я не мог. Я понимал, что надо отвлечь внимание мужиков от него, но не мог, и все тут. И готов был разреветься.

Когда уборная на миг опустела, отец торопливо прошептал:

— Выгляни! Нету его?

Я выглянул. Картузина не было видно.

Отец вышел из уборной, схоронился за высоким кустарником в привокзальном сквере и вытирал платком пот с лица, с шеи, а пот все тек и тек, и такой обильный, что ворот гимнастерки и грудь были хоть выжми.

Отец жалко улыбался:

— Чо это я! Прям потерял себя. Куда он меня загнал! — И отводил глаза в сторону.

Только потом, во взрослой жизни, в сотый раз вспоминая этот сон или кошмар воспаленного мозга больного мальчика, я понял до конца смысл его слов: «Куда он меня загнал!» Отец не о Картузине говорил, он говорил об одуряющем страхе, которому поддался, он, сотни раз ходивший в конные атаки, — и не мог себе простить.

Тут и нашла нас мать. Испуганно и молча глядела на отца, а он криво усмехался, качал головой и с удивленной досадой, с горечью и презрением к себе повторял: