Анатолий Соболев - Якорей не бросать

Идут годы, и я все больше чувствую свою вину и все думаю и не могу додумать свою думу; в чем я виноват перед ним?

Я часто смотрю на фотографию, где нам по семнадцать. Тот, кто был летчиком в войну, теперь уже на военной пенсии, я побелел и лицо в морщинах, а он — третий— так и остался молодым. И смотрит оттуда, из нашей юности, открыто и вопросительно.

И еще я думаю, что могила его не сохранилась. Вдова уехала из города сразу же. Дочки теперь выросли, но вряд ли приезжали на могилу отца — они не помнят его, да и уехали очень далеко. Я тоже давным-давно покинул тот город. И деревянная пирамидка, поди, сгнила, превратилась в труху. Может, на том месте похоронен кто-то другой, а может, дачи надвинулись, и на том месте теперь чей-то ухоженный участок с фруктовыми деревьями.

Ну почему я чувствую свою вину перед ним? Почему так часто думаю о нем?

Что он хотел мне рассказать?..

Из радиорубки выходит Фомич, спрашивает, как всегда:

— Бежим, аж пинжак заворачивается?

Он всегда делает ударение на слове «пинжак».

— Бежим, — отвечаю я, благодарный, что он отвлек меня от нерадостных мыслей.

Фомич внимательно смотрит на океан и объявляет:

— Шторм будет.

— Этого нам еще недоставало! — недовольно откликается штурман Гена. — Ты накаркаешь.

— Не «накаркаешь», а передавали сводку погоды, — бурчит Фомич и снова скрывается в радиорубке.

Гена идет в штурманскую.

— Пойду определюсь, где мы находимся.

Я остаюсь один.

«Где мы находимся». И впрямь, где мы находимся? Где я? Кто я? Зачем я? Среди этого огромного пространства, что над тобой, под тобой, вокруг тебя, чувствуешь себя песчинкой, исчезающе малой величиной, затерянным знаком. И почему все время сочится болью душа? Может, с возрастом становится сильнее сознание вины? Бездумная молодость прошла, настала пора подведения итогов, пора сомнений и сознания бесплодности своего пребывания на земле? И давит груз ошибок. Я никак не могу докопаться до ускользающей истины, постичь ее — в чем мы виноваты друг перед другом? Все мы. Но твердо теперь знаю, что мы все обязаны друг другу, все мы связаны невидимыми наипрочнейшими канатами, и живые, и мертвые...

— Лево десять! — приказывает Гена, появляясь из штурманской. — Меняем курс.

Я поворачиваю «Катунь» на новый курс. Если б можно было вот так легко повернуть жизнь!

Тот выстрел!

Громовым ударом вошел он в меня, и всю жизнь я слышу его. Он был, видимо, все же негромким — тот выстрел, но каким-то осязаемо тяжелым щелчком, и показался мне громоподобным, и по сей день заполняет своим гулом весь мир.

Нет, он был все же негромким — тот выстрел в глухой ночи, в нашей квартире, состоящей из одной комнаты и кухни со скрипучими половицами, с черной тарелкой репродуктора на беленной известью стене, с шатким столом под скатертью, с большим книжным шкафом, до отказа набитым книгами, и с двумя железными кроватями— моей и родительской.

Он был оглушительно-негромким, тот выстрел, и звучит во мне все годы мои.

Тогда я вскинулся от короткого тугого звука. Ничего не поняв еще, я услышал высокий, бьющий по нервам крик матери. Перепуганный насмерть, я оцепенел в постели. В тусклом свете лампочки, горевшей ночами вполнакала, увидел отца, сидящего боком к столу. Он был в гимнастерке с расстегнутым воротом, в портупее, которую стал уже редко носить, и с орденом Красного Знамени, полученным за штурм Перекопа.

Черные волосы его прямо на моих глазах становились белыми. Меня охватил ужас: я никогда не видел, чтобы вот так — мгновенно! — человек седел.

Только позднее я осознал, что с потолка сыплется известка, покрывая волосы отца белым налетом. И все это происходило в гробовой тишине после выстрела, оглушившего меня, после истеричного крика матери. Я почему-то оглох — видимо, с перепугу, и все передо мною происходило как в немом кино.

— Не смей! — вдруг ворвался в уши высокий крик матери — слух вернулся ко мне. — Ради него, не смей!

Маленькая, щуплая, она вдруг подхватила меня с постели, уже двенадцатилетнего, рослого, тяжелого, как пушинку пронесла бегом по комнате и бросила отцу на колени. Я соскользнул с его колен на пол, ударился локтем о ножку стола, и боль пронзила руку и окончательно выбила меня из оцепенения, в котором я находился после пробуждения. И уже снизу, с полу, я увидел смертельно бледное, перевернутое отцовское лицо, его плывущие по лицу глаза и услышал какой-то кашляющий и лающий одновременно звук. И не сразу понял, что отец рыдает.