Анатолий Соболев - Якорей не бросать

— Нефтяных паров надышались, — ответил Фомич. Он тоже не ушел вниз.

Фомич, пожалуй, был прав.

Пичужек пошатывало на раскрытых ладонях Андрея, они открывали на миг черные дробинки глаз, покорно-тоскливо, с бесконечной усталостью взглядывали на нас, и снова серая пленка медленно затягивала зрачок.

— Что это за птица? — Андрей обвел всех глазами. — Я первый раз вижу.

Никто не знал.

— Откуда они тут, посреди океана? — допытывался Андрей.

— С Африки, наверное, — опять предположил штурман Гена.

— Ничего себе! — недоверчиво воскликнул Андрей. — Тут до берега тыща миль!

— Ветром занесло, — стоял на своем штурман.

— Шторма не было, — покачал головой Фомич. — Не передавали.

— Неужто сами долетели? — удивлялся Андрей. — Такие маленькие! Куда они собрались? В Америку?

— В Америку не в Америку, а на Канары точно. Туристический сезон в самом разгаре, — сказал Гена.

— Ну влипли туристы в историю! — покачал головой Андрей. —Если бы не «Катунь», куда бы они сели? В нефть.

— Вон их сколько сидит! — ткнул в окно пальцем Мишель де Бре, показывая на птичьи тушки, что медленно проплывали мимо нас, вперемежку с погибшей рыбой.

— Сдохнут, нет? — спросил Мишель де Бре и погладил птичек на ладони у Андрея.

Ивонтьев пожал плечами.

— Пока живы.

— Дай-ка я их боцману отнесу, — предложил Мишель де Бре. —Он орнитолог. У него там говорящий попугай есть. Компанию ему составят. Поговорят.

— Неси, — согласился Андрей. — Он их покормит, он знает как. Помереть не даст.

Я удивился, впервые услышав, что у боцмана в каюте живет попугай. У нашего хозяина палубы, оказывается, ость говорящий друг. И, видимо, все знали об этом, только я — нет.

Мне не раз приходилось по ночам будить боцмана на вахту. На промысле, когда пошла большая рыба, Носач снял всех матросов со штурвала, поставив вместо них нас троих: боцмана, начпрода и меня. Но я никогда не видел и не слышал попугая в каюте боцмана. Что боцман — парень начитанный и знает языки, это я знал, своими глазами видел у него на столе Фолкнера на английском языке. А вот что он орнитолог, не догадывался.

Мишель де Бре понес летучих странников боцману.

За все это время капитан не сказал ни слова, хотя обычно посторонние разговоры на руле пресекал.

...Через два часа мы вышли на чистую воду, и она показалась нам чудом из чудес. Простая чистая вода, на которую мы никогда не обращаем внимания, как прекрасна, оказывается, она!

Уже полмесяца в пролове.

Ни одного хвоста в трале. Настроение у всех паршивое. Матросы ропщут, валят всю вину на капитана. Когда есть рыба — хвалят, превозносят его, когда нет — хают.

— У нас сейчас одно спасение — луфарь, — говорит штурман Гена. — На луфаре мы выполним план.

«Луфарь, луфарь»!.. Уж сколько раз я слышал об этом нашем спасителе. Где ты, луфарь?

Все ждут приказа капитана менять курс и бежать в тропические воды, где луфарь должен собраться на нерест. Но капитан молчит, и мы прежними галсами бороздим этот район промысла, процеживаем своей огромной «авоськой» океан и дергаем «пустышку». И на судне все время, как заклинание, как избавление от тяжелой болезни: «Луфарь, луфарь!..»

Ночами капитан приходит в рубку, хмурый, помятый коротким нездоровым сном. В тапочках на босу ногу, в распахнутой на груди рубашке навыпуск, с неизменной сигаретой в уголке упрямо сжатого рта, он шаркающей походкой пересекает затемненную рубку. Пепельные волосы спутаны, сильно побит сединой за последнее время его русый чуб, глубокие морщины прорубились еще глубже, лицо обрезалось, глаза провалились в черные глазницы, взгляд стал жестким, холодным.

— Ну? — хрипло спрашивает он.

— Нет ничего, — с виноватой поспешностью отвечает штурман Гена, поднимая голову от светящегося экрана фишлупы, где самописец чертит две жирные черные линии—"поверхность океана и его дно. Одна — верхняя — ровная, другая — нижняя — волнистая, с резкими скачками то вверх, то вниз, а между этими линиями, где должна гулять рыба и фиксироваться «бляшками» на фишлупе, — пусто. Давно уже пусто.

— Плохо рыбачишь, — с усталым безразличием делает замечание Носач и, отодвинув, как предмет, штурмана в сторону, нависает над фишлупой.

Штурман молчит, только красивое лицо его принимает обиженное выражение да легкая ухмылка касается губ: де, мол, сам-то как рыбачишь, молчал бы уж! Но ухмылка эта мгновенно улетучивается, если Носач поднимает глаза, и вся фигура Гены изъявляет готовность незамедлительно выполнить любое приказание капитана.