Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

— Да. Такой славный!

— У него погибли жена и двое ребят. Большая беда! Да и у кого ее нет?

Татьяна, сложив руки на груди, быстро заходила из угла в угол.

— Витенька мой! Сыночек мой! Мама моя! Какая страшная смерть… — и снова заплакала навзрыд, давясь, вскрикивая: — Чем заменить это? Чем?

— Есть такое, Татьяна Яковлевна, — чуть погодя, проговорил Петр Хропов. — Пусть ваша душа сама найдет это.

Татьяна, как бы не слушая его, ходила из угла в угол, крепко прижав руки к груди. Петр Хропов поднялся, сообщил:

— Генерал Громадин просил вас прибыть к нему. Простите, — заторопился он, отвечая на недоуменный взгляд Татьяны, — вы ведь еще не знаете: у нас есть центр, в глубине Брянских лесов, — там генерал Громадин. Он просит вас прибыть завтра же, если вам можно. Он вылетает на Большую землю, то есть туда — за линию фронта… и если что вам нужно, если вы… — Петр Хропов не договорил: голос его задрожал тревожной ноткой.

— На Большую землю?! На родину? А почему завтра? Можно и сегодня, — торопливо заговорила Татьяна, вцепясь пальцами в руку Петра Хропова. — Помогите мне сегодня. Далеко до центра?

— Не близко, — весь увядая, ответил он. — Но не повредит ли вам дорога?

— Нет! Нет! Мне нужно движение… чтобы забыться… чтобы отвлечься и чтобы душа моя нашла то, о чем говорили вы, — и Татьяна увидела, как на обветренном, бородатом лице Петра Хропова скользнула болезненная улыбка. — Я чем-то обидела вас? — чутко спросила она.

— Не только меня, но и всех партизан. Разве они вас так отпустят? Проститься надо. Неизгладимую обиду нанесете, если не проститесь.

Прощальный «бал» был старательно подготовлен Иваном Хроповым, в чем ему помогали все партизаны: расчистили площадку в лесу, содрав с нее прошлогоднюю листву, убрав гнилые пни, затем утрамбовали землю, превратив в ток; после этого закололи трех баранов, и повар зарумянил их на огромных противнях. А Иван Хропов по такому случаю открыл неприкосновенный и никому не ведомый запас — бочку спирта. Приготовив все для «бала», партизаны целую ночь мылись, брились (в том числе сбрил бороду Петр Хролов), переодевались во все лучшее, занимая друг у друга одеяние, разучивали песни, и особенно долго Яня Резанов «впрягал» свой неукротимый бас.

В условленный час они собрались на поляне, сели полукругом, постелив чуть в отдалении коврик, и пригласили на него Татьяну Половцеву.

Когда она села на коврик, а Иван Хропов ударил молотком по обломку рельса, привязанному к дереву, — незамедлительно появились девушки в белых халатах и повар. Он длинным ножом отхватил кусок баранины килограмма на три. Одна из девушек, положив баранину на тарелку, поставила ее перед Татьяной. Та, взволнованно смеясь, сказала:

— Да куда… куда вы столько?

— От всех партизан помаленечку, Татьяна Яковлевна, — ответил повар.

Партизаны зааплодировали.

Татьяна посмотрела на них, прибранных, чистых, и они на нее, да с той тоской, с какой смотрят люди на отплывающий пароход, на котором им не досталось места. Татьяна взгрустнула: ей стало жаль покидать их, но тут же в ней вспыхнуло другое.

«Домой! Домой! Домой! — вскрикнула она про себя, искренно желая, чтобы и они поскорее отправились к своим семьям, к своим ребятишкам, к излюбленному труду. — Вот я через три-четыре дня буду на Урале… В Москве зайду в наркомат к Илье. «Кум, скажу, дайте мне самолет: ведь Николай изболелся, наверное…» А они? Как мне хочется, чтобы и они скорее — домой».

— Сердце громче стонет, когда молчишь, — нарушая тишину, проговорил Иван Хропов. — Гармонист! Давай делай свое дело!

Со стороны, из зарослей кустарника, послышались звуки гармошки. Сначала что-то неразборчивое, разорванное — гармонист зачерствелыми пальцами перебирал лады. Затем ахнули басы, как бы расправляя плечи, и оборвались. Снова наступила тишина. И вот бас Яни Резанова кинул слова:

И опять наступила секундная тишина, точно невидимый руководитель хора поднял успокаивающую руку… И вдруг сотни голосов подхватили песню:

Сколько раз… сколько раз Татьяна слышала эту песню там — на Днепре, в Кичкасе. Ее пели ребята около школ, ее пели рабочие, идущие с заводов, ее пели колхозники на полях… и никогда она не волновала ее так, как теперь. И когда Яня Резанов снова басом кинул слова: