Федор Панфёров - В стране поверженных [1-я редакция]

— Что же это у вас, головушка садовая, глаз нет? Нас по пути даже никто не окликнул. Так враг залетит — и, как куренка, в кипяток. Не хочешь в кипяток?

— Товарищ генерал, — стоя навытяжку, отчеканил Петр Хропов, — мы по воздуху чуем, кто к нам едет.

— Ишь. Ишь. Хитер у меня командир.

— У вас учимся, товарищ генерал.

— Ух ты! Ай я хитрый? Ну что вы, что вы, Петр Иванович? При партизанах — и такое про меня, — и Громадин неожиданно захохотал так раскатисто, басовито, что сначала все с удивлением посмотрели в сторону, отыскивая обладателя могучего голоса, затем глянули на генерала и рассмеялись. Громадин оборвал хохот, посуровел, как бы говоря: «Ну, вы от меня этого больше не услышите», и слез с лошади. Слез, и около огромного коня показался ростом еще меньше.

«Что ему понадобилось у нас? — с тревогой думал Петр Хропов. — Видимо, о Татьяне Яковлевне проведал? — и, подозвав к себе Яню, еле слышно шепнул, чтобы тот незаметно перевел больную в другой блиндаж. — А то увезет в центр, и партизаны мои загрустят», — решил он.

Но Громадин круто повернулся к нему, спросил:

— О чем шуры-муры?

— Да так, товарищ генерал… покушать чтобы вам приготовили, — вспыхнув, ответил Петр Хропов.

— Ишь. Ишь, — снова пустил в ход свое любимое словечко Громадин. — Покушать? Вот что, товарищи, — серьезно обратился он ко всем: — Мне известно, у вас живет Татьяна Яковлевна Половцева. Герой женщина. Лечили вы ее, да не вылечили. А я привез профессора. Любите, жалуйте, — и показал на человека в гражданском пальто.

— Это очень хорошо, товарищ генерал, — обрадованно, отвечая за всех партизан, произнес Петр Хропов.

— Ну, и покажите ее нам.

Глаша вывела больную, усадила на скамеечке. На Татьяне была беличья шубка-коротышка, голова окутана шалью, на ногах — унты. Партизаны, притихнув, стали позади Громадина и Петра Хропова, а профессор Ягломин — высокий, согнутый, походивший со спины на гигантскую деревянную ложку, опрокинутую вверх донышком, — направился к Татьяне, сел рядом, прослушал пульс и задал какой-то вопрос. Та долго молчала, улыбаясь, словно сытый ребенок, затем, протягивая руки, спросила:

— Да где же? Где? Где?

— Одно и то же заладила, — нарочито прикрикнула Глаша. — Генерал ведь перед тобой. Ну, ты и говори ему.

Громадин долго стоял поодаль, вцепившись пальцами в подбородок. Пальцы у него — коротышки, словно обрубленные, и ровные, как вилка. Под конец сказал:

— Да-а! Тяжело на нее смотреть. Вылечить бы. Ну как, товарищ профессор?

— Все сделаем, — уклончиво ответил профессор, — но нужна обстановка: придется больную переправить в центр.

— Что ж, раз надо, значит надо: мы медицине подчиняемся, — сказал Громадин и, услышав, как партизаны встревоженно загудели, посмотрел на них. Их лица в эту минуту почему-то напомнили ему полянку под солнцем: яркая, веселая, и вот на солнце налетела тучка — все потускнело. И снова — яркая, веселая, и опять хмурь.

— Не делайте этого, товарищ генерал… не увозите, — прошептал Петр Хропов. — Смотрите, что с ребятами творится.

— Я понимаю. Очень, — так же тихо ответил Громадин и вдруг взволнованно заговорил: — Эх, какие вы хорошие! Любите, значит, ее? Ее следует любить, — и, повернувшись к Ягломину, приказал: — Нет. Лечите здесь: обстановка такая же, как и у нас.

Но и профессору не удалось быстро помочь Татьяне. Он применял к ней все имевшиеся у него средства, лечил ее и месяц, и два, и три, а она находилась все в том же состоянии тихого забытья. Это вызвало у партизан недоверие к Ягломину, и кто-то с досадой сказал:

— Профессор кислых щей!

Но Ягломин был человек настойчивый, упрямый, и недавно в раннюю зарю, когда на токах уже играли тетерева, он вместе с Иваном Хроповым снова направился в блиндаж, где жила Татьяна, говоря по пути:

— Теперь, дедок, непременно вылечим: я достал препарат, — и произнес по-латыни что-то такое непонятное для Ивана Хропова. Тот покрутил головой, намеренно ковырнул:

— А насморк вы, товарищ профессор, лечить умеете?

— Я такую дрянь не лечу.

Партизаны, присутствовавшие при этом, рассмеялись, а Ягломин, обиженный, проворчал:

— Насморк. Насморк — ерунда. Возьми стакан теплой воды, ложку соли, размешай и промой нос. Вот и насморк твой. А тут дело серьезное — мы имеем дело с душой человека.

— Согласен, с душой. Однако должен вас предупредить: если подпортите Татьяну Яковлевну, мы вас ославим на весь партизанский край.

— Это за что же? Душа человека — дело темное.